Читать интересную книгу Новый Мир ( № 6 2007) - Новый Мир Новый Мир

(Жаль, что в мемориальный блок не вошел очерк С. Г. Бочарова “Синяя птица Александра Чудакова”, попавший в “Филологические сюжеты”; но отклик А. Кушнера на эту чудовищную смерть, помеченный 10-м октября, передает то, что чувствовали, смею сказать, “все мы”: “…Где друг мой, ум его и стать? / Что я мелю? Его научный метод, / Не метод, нет, улыбка и статьи / О Чехове? О Господи, другое / Хотел сказать я в страшном забытьи…”)

Так вот, два слова о тезисах М. О. Это тончайшая социолингвистическая работа о судьбе в советской России официальной публичной речи, когда она, с одной стороны, вытесняла интеллигентную речь гонимых и истребляемых образованных слоев, а с другой — через ликбез и агитпроп внушала народной массе, что яркая и живая крестьянская речь безграмотна, грамотны же и предназначены к усвоению словесные клише партийно-аппаратного волапюка. И о десятилетиях падения официальной речи, когда от нее стали дистанцироваться и в литературе, и “на кухнях” путем иронической перекодировки и другими доступными средствами. Автор пионерского исследования о Зощенко здесь во всеоружии и намерен осуществить начатое этими тезисами дело.

…А записи ушедшего А. П. всего-то за неполный год дают почувствовать, кого мы потеряли. Как многонаправленно он жил! Редкая полноценность и редкая чистота личности. Замысел “тотального комментария” к “Евгению Онегину” и подробно записанная научная дискуссия о принципах комментирования художественных текстов; лекционные курсы для актеров, которые благодаря щедрости лектора пробуждались от сонного невежества; постоянная тревога за общественное лицо страны (индифферентизма не любил: хорошо, мол, устроились); взволнованный обмен мыслями с друзьями о своем, так дорогом ему романе; множество трудовых физических умений, всерьез влияющих на образ жизни и сознание; чуть грустный юмор по поводу своей, скажем прямо, материальной нищеты, без драматизма принимаемой как одно из обстоятельств существованья. Вот две-три краткие выписки. “Читал с утра до глубокой ночи Пушкина. <…> Слаб стал до слез на великую русскую литературу. Пушкиным надо было заниматься, когда нервы были крепче”. В споре с “Валей” Непомнящим о “культуре человека пугающегося”: “Не следовало [ли] бы подумать о средствах прямой борьбы с созданием в социуме этого катастрофического сознания <…>?” “В 60-летний юбилей великой победы входим с враньем 43-го года?” И такое: “Толстой боролся за то, чтобы самому выносить за собою свое судно. Я чищу дачный клозет за родственниками, гостями, рабочими, строящими сарай и чердак. Получилось, как он хотел и с большим превышением”. “Ради науки я всегда был готов на все и денег в ней не искал. Но, положа руку на сердце, не думал, что в 67 лет буду жить от з/платы до з/платы, не иметь ни копейки сбережений и думать, на что купить лекарство…”

Публикация дневников завершается факсимильной страничкой. Вкус жену-публикатора не подвел, и стишок этот — “Когда я умру” — не продублирован печатно, с расстановкой отсутствующих запятых. Но почерк разборчивый:

Не говорите наука:

И автор сотен работ.

Все это ужасная скука

Тоска похоронных забот

А просто скажите: покойный

Строгать он умел и копать

И был человек он достойный

Мог очень далеко нырять.

 

Александр Кушнер. В новом веке. Стихотворения. М., “Прогресс-Плеяда”, 2006, 336 стр., с ил.

Сюда вошли три книги стихов ХХI столетия: “Летучая гряда” (2000), “Кустарник” (2002), “Холодный май” (2005). Составлены они, всегдашней заботой автора, как лирическое единство каждая и обрамлены с одного края стихами из запасника 60 — 90-х годов, а с другого — вещами новейшими к моменту выхода этого объемистого тома (с тех пор в журналах появились еще и еще новее, среди которых у ценителей поэта уже наметились фавориты; о злобствующих упоминать не станем). В обращении к своим читателям Кушнер предлагает, как он пишет, “интригу”: “Пусть они поборются, эти две составные части (старые и новые стихи. — И. Р. ), кто из них Давид, кто Голиаф <…> не мне судить <…> мне они дороги в равной степени”. Чистое лукавство: любому поэту, более того — всякому пишущему, дороже всего не давнее, а последнее, еще не остывшее (и я рискую огорчить автора признанием, что из трех его книг 2000-х годов моему сердцу и вкусу ближе “Кустарник”). Не только лукавство, но и игра с собою в поддавки, потому что среди ранних стихов А. К. есть немало пригодных на роль Давида, но нам ведь предлагают сравнивать с новинками не “Приметы”, “Письмо” или “Голос”, а как бы их зыбкие силуэты. Среди этого теневого капитала нет ничего безвкусного или лишенного достоинств: например, превосходное по точности чувствования стихотворение 1970 года “о странностях любви” — “Встречаться с тобою в гостях…”, или строфы на “приезд генерала де Голля” с ироническим жестом внутренней свободы, или незатухающая полемика-перекличка с Блоком: “Россия — что это, лирическая тема…”, или проба, снятая с гипердактилических рифм. Но, конечно, ни по разнообразию интонаций, ни по объему жизненных впечатлений, ни по серьезности мыслительных контроверз, ни по остроте полемических выпадов, ни по дерзости новых “технологий” (полуверлибр о писательском пьянстве — “По одному поводу”; уже ставший знаменитым центон из Чуковского и Блока “Современники”) прежнее не идет в сравнение с новым. К тому же поздний Кушнер порою удачно возвращается к “строке короткой” своей юности: “Посмотри на кустарник, / Обнимающий склон. / Вот мой лучший напарник! / Я разросся, как он”. Или — “Ночь”, переводящая памятную мелодию Пастернака в кушнеровский регистр — в “будничность эту / И загадочность, странность всего”, как сказано в другом стихотворении.

Кушнеру ставят подножки: зачем описывает дырочку, прожженную в брюках сигаретой, зачем — камешек в башмаке? Мне, несмотря на очевидную замотивированность таких сюжетов, они тоже не всегда по душе. Но вспомним полушутливые его стихи о наших больших поэтах: “Какое счастье — даже панорама / Их недостатков, выстроенных в ряд!” Кушнер в этой “панораме” свой.

Столько о нем написано, что трудно удивить чем-то не подмеченным раньше. На этот раз я обратила внимание на усиливающуюся с годами позицию “противоречащего” — он вовлекается в размышление, отстраняясь или отталкиваясь от чужого жеста, чужого мнения, чужого мифа, чужой манеры, житейской и, конечно, литературной (в последнем случае выстраивается целая система полемики). Элегический поэт на деле скорее ершист и несговорчив. И все множащиеся раздумья о смерти ранят парадоксальностью, а не умиротворяют.

По праву “полочного” формата я позволю себе без долгих объяснений назвать стихотворения (новые, новые…), которые особенно мне полюбились; может быть, кто-нибудь прочитает их именно по моему следу. “Подъезжая к городу, видишь склады…” (тоскливая загадочность нашей “субурбии”), “Река” (своеобразнейший психологический параллелизм), “Даль с тенями лиловыми, милыми…” (эссенция нежнейшего лиризма), “Сад” (чудный воздушный памятник “серебряновечным” поэтам).

Я благодарна Александру Кушнеру за то, что в “Новом мире” (№ 1 этого года) он посвятил мне стихи на пререкаемую “божественную” тему. Но мысленно я “присваиваю” (без всяких, понятно, прав) стихотворение “На вашей стороне” — о том же, но мощно и наотмашь. Сегодня оно самое, должно быть, мне близкое.

 

Дмитрий Быков. Последнее время. Стихи. Поэмы. Баллады. М., “Вагриус”, 2006, 512 стр.

При переходе от поэтики Кушнера к Быкову болезненно сбивается дыхание. Не из-за поколенческой дистанции, иные ровесники Быкова преодолевают ее куда как плавно. А потому, что тут потребна полная перестройка артикуляционного чувства. На авторском вечере Кушнера лауреат премии “Поэт” сам читал стихи последнего времени, а давние — доверил декламировать Быкову. Тот прочел их с любовью — как свои. Впечатление было трогательное и еще больше — смешное. Как будто приватного собеседника, полагающегося на ум адресата, сменил громогласный толмач, заранее возбужденный общей непонятливостью… Но собственные стихи Быков читает хорошо, в соответствии с манерой, в которой они написаны. И пишет их тоже хорошо. Я люблю не только читать, но и перечитывать у него многое и рада, что участвовала в присуждении его книге премии “Anthologia”.

Владимир Губайловский в заметке о “Последнем времени” (“Дружба народов”, 2007, № 1) задается вопросом: зачем вообще нужна Быкову поэзия? Ему, с успехом пишущему во всех возможных жанрах? Ответ доброжелателен к стихотворцу, но я бы поставила вопрос обратным образом: к чему поэту Быкову проза, изобретательные его романы? Ведь главный гвоздь, главная несущая конструкция всего, что сочиняет Дмитрий Быков, — это историческая фантасмагория, в которой мечущийся герой ищет свое место и не находит его, так как безобманное сердце не лежит ни к одной из выведенных на сцену сил. И когда герой этот — не фабульная пешка с выдуманной анкетой, а лирик собственной персоной, ошеломляющий естественностью стихоговорения и вольным богатством словаря, веры ему на порядок больше. Тогда “эти краски и числа, пестро мельтешившие тут, горячим дыханием смысла и замысла нас обдадут” (из главной, думаю, поэмы Быкова “Сон о круге”).