А тому как будто вдоль позвоночника провели острым и холодным лезвием. Рисунок, о котором напомнил проповедник, он запрятал как можно дальше, в самую середину свертка со своими художествами и вообще старался вынимать пореже. Листок порядком истрепался и вымок, потому что, когда Найдёныш закончил картину, шел дождь (да плохо помнит тот день, но ему рассказывали, тот же Птич…). И всё-таки при одном взгляде на рисунок, Найдёнышу становилось не по себе. Он как будто заглядывал в чье-то чужое прошлое…
Вот, стоило только подумать, и «Фистамьенн» тут как тут перед глазами (не настоящий, конечно, а в мыслях, но виден очень четко): помятая бумага как бы дополняет изображенные на ней разрушения — руины города, сожженные стержни деревьев, выкипевшее до дна озеро, тела людей, масса раздавленных, искореженных птичьих, змеиных, оленьих тел; на переднем плане двое: человек и зандроб. По-видимому, именно они недавно убивали, зандроб — людей, а человек — зверей. А теперь стоят друг напротив друга и смотрят вокруг с изумлением и ужасом. Они не верят, что могли сотворить такое; отчасти они правы….
А высоко в небе над телами и руинами кружит Дракон — с земли он кажется безобидным, похожим на свои священные статуэтки.
— Почему ты нарисовал это именно так? — вспоминая о рисунке, Найдёныш совсем забыл про Тойру.
— Не знаю, — честно признается он. — Нарисовал, и всё. Это важно?
— Это странно, — уточняет Тойра. — В «Бытии» ведь ничего такого не описано.
Найдёныш пожимает плечами. Ну что тут сказать, в самом деле!
— Я ж не спорю, что это случилось взаправду. Так, выдумалось…
Тойра как будто хочет еще о чем-то спросить, но в последний момент просто кивает:
— Ну, выдумалось и выдумалось. Бывает…
Дальше они снова едут молча, Найдёныш глядит на покачивающиеся стрелы в борту телеги и думает: «А всё-таки он немножко чародей, точно. И я таким тоже когда-нибудь буду?»
«…конечно, когда он станет чародеем, это, с одной стороны, обезопасит, — думает Тойра. — Высочайшая дисциплина плюс работа с собственной психикой. Если что-то и не даст ему со временем сойти с ума, то только это. Но я же сам только что говорил про могущество. Если когда-нибудь он всё-таки сойдет с ума…»
«Я не сойду! — мысленно кричит там, в своем сне, Фриний. — Я не соскользну.»
«Ты»? — смеется ветер в коридорах. — «Ты»? Но кто — «ты»?! Кто ты такой? Назови свое имя!»
«Я… я… — (Найдёныш? Фриний? Тойра? отец Руддин?) — Я это я!»
«Ты — никто! Существо без имени, без воли, без цели. Фистамьенн! »
И шелестит мнущаяся бумага.
* * *
В сдвинутой набок щегольской зеленой шапочке с пером, с кнутом в руке, Кайнор правил двуполкой. Возможно, кто-нибудь из знакомых, увидев Гвоздя в таком наряде, расхохотался бы, но плевать ему на знакомых; да и неоткуда им взяться, ибо вокруг лес, лес и еще раз лес. Рябит уже в глазах от мшистых стволов и заросших бородами здешних поселян! Вчера, правда, случилось посидеть в компании с «вольным» менестрелем и странствующим проповедником; ни тот, ни другой не были в курсе, с кем и как Гвоздь путешествует, вот и не побрезговали. У менестреля он и выкупил шапочку, за ба-альшие деньги — бедняга долго в себя приходил от изумления. Небось до сих пор челюстью пол задевает, горлопан! Свихнул ему Гвоздь челюсть набок (уже после того, как шапку купил); сперва, когда пижон принялся гвоздилки за свои вирши выдавать, Кайнора это лишь позабавило, но потом «вольный» заявил, что вообще не существует и никогда не существовало такого человека, как Рыжий Гвоздь, дескать, выдумки это одни, легенды-с. В другой раз Кайнор бы посмеялся, но после беседы с Ролдом-Упрямцем («ржавый, говоришь?!!») он такие шуточки возненавидел. И спускать всяким горлодерам заявления о том, что Рыжего Гвоздя нет и не было, не собирался!
Так что уж лучше, когда лес вокруг и бородатые хари из трактира. Эти-то верят в существование Гвоздя.
«Они во что угодно поверят», — усмехнулся Рыжий, вспоминая примету, которую ему пересказали вчера же, еще до вывихнутой челюсти менестреля. Если в здешних краях дорогу тебе перебежит (именно перебежит, а не перелетит!) черный скворец, жди беды. Теперь Гвоздь зорко глядел по сторонам, чтобы заранее отогнать зловредных скворцов от дороги.
Скворцы, видимо учуяв, что так просто напакостить не получится, на глаза не показывались.
«Ну и заклюй вас Разящая! — ругнулся в сердцах на птиц. — вас, и всех этих…» Под «этими» подразумевались менестрель, трактирщики, господин Туллэк с его укоризненным взглядом и мудрыми беседами, жизнерадостная графинька и простой, как виселица, Дальмин. Да, и покойный Н'Адер, мастер эпистолярного жанра, тоже. Он — в первую очередь.
Правда, Дальмина Гвоздю ругать как бы и не с руки, всё-таки позволил развеяться, да и графинька поддержала предложение господина Туллэка: «А почему бы вам, Кайнор, не заменить нашего кучера?» Верно, почему бы и нет? Надоело друг другу в рожи глядеть, на сиденьях мягоньких покачиваясь, и в оконце пялиться тоже надоело. Ты в него пялишься, а твое отражение — на тебя.
«Знаете, что по ту сторону клетки? Зеркала!»
А здесь, наверху, и воздух чище, и ветерок дует, птички поют (хоть и не показываются на глаза) — благодать! Настроение улучшается, и Гвоздь чувствует: вот-вот накатит то, что он называет «песенным зудом».
Он по привычке начинает насвистывать первый пришедший на ум мотивчик — обычно с этого начинается. Сперва мелодия, которая дает пинка воображению и поворачивает его в нужную сторону, потом — слова. Но сегодняшний «зуд» оказался слишком сильным, и мысли съехали совсем не туда. Почему-то Гвоздь вдруг вспомнил, что за все эти дни не сложил ни одной песни. Последней была «Ах, ржавчина!..» — так после нее уже вон сколько времени прошло
«Или и впрямь ржавеешь?»
Кайнор попытался сложить гвоздилку-другую. Вышло коряво… да нет, бездарно получилось, чего уж там.
«Что же со мной за гадство такое творится?!»
Вдобавок ко всему скворец, ангажированный местными знатоками примет, выбежал-таки из придорожных зарослей и стрелой пересек тракт. Мол, если кто сомневается, так я подтверждаю: неладное творится. И — то ли еще будет!
Поддерживая скворца, где-то вдалеке раздался собачий брех.
«А с другой стороны, если с собаками, значит, не „лесные стражи“…»
Он потер отчего-то вдруг зачесавшуюся грудь и покачал головой: к концу паломничества, Гвоздь, ты точно себя не узнаешь. Будешь шарахаться от воробьев, кидаться на каждого задевшего тебя струнодера и слагать квелые вирши. И жалеть, что не оказался этим их Носителем, поскольку…
— Стоп! Стоп, родимые, кому сказал!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});