– Поберечь, говоришь? На полати под перину меня положишь и с ложки будешь кормить?! Не дождешься!! – от его рыка рухнула прислоненная к печке кочерга, и Марфа Парфеновна, крестясь, вымелась прочь из кабинета, сокрушаясь о братниной немилости.
Причина этой немилости ей очень была известна. Управляющий! Сложных деловых планов брата на его счет она не понимала, да и не пыталась понять, но одно знала точно: не тот это человек, не тот! Увы, как ни старалась, она так и не смогла посеять в душе Ивана Парфеновича недоверия к сему вертопраху. Только на себя опалу накликала. Вот и в Екатеринбург велел ему собираться. Пусть, говорит, поучится да себя в деле покажет. Да уж, себя-то он покажет, только на это и мастер! Одна польза с того: хоть ненадолго уберется с Машиных глаз. А то ведь, хоть Марфа Парфеновна и твердила племяннице: молись, молись! – а тяжко было смотреть, как та изводится. Совсем себя, того и гляди, спалит.
Сперва Гордеев хотел ехать, не дожидаясь даже Рождества. Мало ли дел по дороге: к тому завернул, к другому, вот месяц-то и пролетел. Но егорьевское общество возроптало. Разве мыслимо, святые угодники? Такой праздник да без Ивана Парфеновича! Особенно расстонались девицы, среди коих первые – барышни Златовратские. Гордеев, ясное дело, не заблуждался, о ком они стонут: не о дядюшке, уж это точно! Недаром хитрец Опалинский у них все вечера просиживал. И, надо признаться, такая метода, поначалу вызывавшая у Ивана Парфеновича недоумение и даже гнев, себя оправдала. Машенька, эта ледышка, и не подозревавшая, кажется, о том, что промеж особ разного пола может быть и что-то иное, кроме бесед о возвышенном, – определенно зажглась! Да так, что это было заметно и постороннему глазу. Иван Парфенович одного не мог взять в толк: отчего мальчишка теперь-то тянет? Дело, считай, слажено, пора и к свадьбе готовиться. По-хорошему, съездили бы в Екатеринбург, да сразу после Пасхи бы и обвенчались. А он – ни гу-гу! Это что ж, у них в Петербурге все так над девицами измываются?
А тут еще сестра шипит в уши. Не нравится ей шалопай столичный, не нравится, и все дела! И лжив-то, и двоедушен, и замыслы-то черные. Ну, за что она его невзлюбила – ясно: видит, что Машеньку нынче в монастырь и на веревке не затащишь. И плюнуть бы на нее да забыть, но нет-нет, и оживет в ушах шипенье.
Утром в Сочельник Маша, сделавшаяся от поста невесомой и звонкой, как обледенелый березовый прутик, решилась на небывалое. Собрала корзину подарков: орехов, конфет, пряников, игрушек (не только тех, что сделала сама, но и купленных накануне в лавке) и вместе с Аниской отправилась на окраину, к бобылке Настасье. Тетке даже словечка не сказала: та бы, пожалуй, поперек порога легла, а ее не пустила! Почему? Да все добрые люди знали, что Иван Парфенович Гордеев ходит к этой самой Настасье. Уж лет семь ходит! Только ей, невинной девице, знать об этом не положено. И – ладно, она как бы и не знала. Ни про Настасью, ни про сына ее, Ванечку. У этого Ванечки были такие же золотистые глаза, как у отца, как у нее самой. Иван Парфенович его вслух не признавал, но – не бросал, помогал исправно. Только вот к себе в дом не звал. И елку в доме не ставили: зачем, коли нет маленьких детей!
Маша осторожно шла по плотной тропе, протоптанной среди высоких сугробов, щурилась от солнечного сверканья. Солнца, как всегда в Сочельник, было вдоволь! Небо над головой – иссиня-белое, звенящее от света. Воздух – плывет, как в знойный июльский полдень; и остро пахнет свежим огурцом. Она чуть замедлила шаг, заглядевшись на свиристелей: розовые, с высокими дымчатыми хохолками, они порхали то в снег, то на забор, то на сосновую ветку.
– Аниска, – Маша оглянулась через плечо, – погляди…
Она хотела добавить: наверно, в раю такие птицы, – но замолчала, увидев недовольное Анискино лицо. И удивленно подумала: отчего же мне-то так хорошо? Весь пост была сама не своя, тряслась от напряжения, себя ненавидела… И вдруг – отпустило. Надолго ли? Может, это оттого, что решилась наконец пойти к Настасье? До сих пор она вспоминала о ней редко и с неприязнью. Отец, конечно, знает, что делает – но… А ведь осуждать – грех. Ей эта Настасья-то, пожалуй, вроде родни. А уж мальчик, Ванечка, которого она видела всего несколько раз и никогда не приглядывалась, и вовсе – младший брат!
Почему я раньше никогда не думала об этом? О чем я вообще думала? Господи, стыдно-то как. Вот Аниска хмурится: наверняка понимает, что стыдно. Митя бы никогда так не… Она торопливо перекрестилась, изгоняя из мыслей запретное имя, и снова пошла быстрее. Из-за плеча вдруг послышался решительный голос Аниски:
– А вот и скажу! Не след это вам!
Маша вздохнула, соглашаясь. Аниска не собиралась умолкать:
– Не след и не след! Вы, барышня – чистый ангел, а там – блуд и беззаконие!
– Что?.. – Маша остановилась и с изумлением глянула на Аниску, не зная, смеяться или плакать. Надо же: Марфа Парфеновна номер два!
– Сказали б, я сама бы и сбегала, – продолжала та свою возмущенную речь, – дорога знакомая. А вы!.. Что люди-то…
– Замолчи, сделай милость, – Маша, махнув рукой, отвернулась от Аниски и насколько могла быстро пошла вперед. Злости не было – нельзя нынче злиться, грех! – думать хотелось об одном: вот она сейчас придет к Настасье, и все будет хорошо.
Увы, ничего особо хорошего из ее мероприятия не получилось. Ничего плохого, впрочем, тоже: Настасья встретила ее гостеприимно, усадила пить чай, над подарками, принесенными Ванечке, растроганно ахала. Но все это – скованно и как-то через силу. Ванечка же Маши дичился, и она никак не могла найти с ним верный тон, а, главное, не могла понять – зачем это ей. Зато все яснее становилось, что Аниска – права и приходить ей сюда, наверно, не стоило. Нет, вовсе не потому, что здесь какой-то там блуд, а она ангел! Просто так делать не положено. Все было как было – как должно, – а она пришла и нарушила. И Аниска это понимает, и Настасья, даже Ванечка! Одной ей, по дикости ее, невдомек.
Да что ей вообще-то – вдомек? Все, что ни сделает – все смешно, глупо, поперек пути.
Корова на льду.
Весь остаток дня она пыталась об этом не думать. Вообще – ни о чем, что могло помешать отчаянным попыткам сохранить утренний светлый настрой. Ведь Рождество же, Рождество! В церкви, как всегда, стало легче. А на елку в собрание она не пошла.
– Это было что-то необыкновенное! Ты представь: он, оказывается, умеет на фортепьяно. А голос какой! Мамочки, сейчас в столицах, оказывается, такие романсы поют, ну просто – знобит от восторга вот здесь и вот здесь… и в собрании ноты, оказывается, имеются, а я не знала, я же в нотах ничего не понимаю! Нет, ты меня теперь, пожалуйста, научи!