Читать интересную книгу Язык как инстинкт - Стивен Пинкер

‘Лошадь проскакала мимо амбара’. —> ‘Жокей заставил лошадь проскакать (букв. «проскакал лошадь») мимо амбара’[115].

К каким-то глаголам каузативное правило может применяться, а к каким-то нет; иногда дети применяют его слишком ревностно. Но даже лингвисту нелегко сказать, почему мяч может отскочить (bounce) или «быть отскоченным» (be bounced), либо лошадь может проскакать (race) или «быть проскаканной» (be raced), но братик может только умереть (die), а не «быть умеревшим» (be died), а девочка может только хихикать (giggle), а не «быть хихиканной» (be giggled). Только некоторые типы глаголов могут легко подчиняться этому правилу: глаголы, обозначающие изменения в физическом состоянии предмета, например, melt ‘растаять’ и break ‘сломаться’, глаголы, обозначающие способ перемещения, например, bounce ‘отскакивать’ и slide ‘скользить’ и глаголы, обозначающие перемещение с сопутствующими движениями, например, race ‘скакать’ и dance ‘танцевать’. Другие глаголы, такие как go ‘идти’ и die ‘умереть’ отказываются подчиняться этому правилу в английском языке, а глаголы, относящиеся к полностью произвольным действиям, такие как cook ‘готовить’ и play ‘играть’, отказываются подчиняться этому правилу почти во всех языках (и дети редко делают ошибки в этих глаголах). Большинство ошибок, сделанных детьми в английском языке, на самом деле могли бы быть грамматически правильными в других языках. Взрослые носители английского языка, так же как и их дети, время от времени расширяют область действия этого правила:

In 1976 the Parti Quebecois began to deteriorate the health care system ‘C 1976 r. Квебекская Партия «вырождает» систему здравоохранения’.

Sparkle your table with Cape Cod classic glass-ware ‘«Заискрите» ваш стол классическими бокалами Кейп Код’.

Well, that decided me ‘Это-то и «определило» меня’.

This new golf ball could obsolete many golf courses ‘Этот новый мяч для гольфа может «устареть» многие курсы по игре в гольф’.

If she suscribes us up, she’ll get a bonus ‘Если она «санкционирует» нас, она получит бонус’.

Таким образом, и взрослые, и дети немного расширяют возможности языка для того, чтобы выразить причинность; только взрослые более прихотливо подбирают для этого глаголы.

* * *

Отсюда следует, что трехлетний ребенок — гений в области грамматики: он мастерски владеет большинством конструкций, подчиняется правилам чаще, чем нарушает их, уважает языковые универсалии, ошибается разумно, подобно тому, как это делают взрослые, и вместе с тем избегает многих видов ошибок. Как ему это удается? Дети в этом возрасте явно некомпетентны в большинстве других видов деятельности. Мы не разрешим им водить машину, или голосовать, и не отправим в школу; их легко могут сбить с толку такие неаналитические задачи, как рассортировать бусины по размеру; сообразить, мог ли человек, отсутствовавший в комнате, знать, что там произошло; или догадаться, что объем жидкости не изменился от того, что она была налита в невысокий и широкий стакан, а теперь — в высоком и узком. Значит детям это удается не в силу их всеобъемлющей проницательности. И не путем имитации услышанного, иначе они никогда не сказали бы goed или Don’t giggle me. Представляется вероятным, что основы строения грамматики изначально заложены в детском мозге, но ребенку все же приходится восстанавливать нюансы английского, кивунджо или айну. Как же приобретаемые знания должны взаимодействовать с изначально заложенными, чтобы трехлетний ребенок мог овладеть грамматикой того или иного языка?

Мы знаем, что эти приобретаемые знания должны включать, как минимум, речь других людей. На протяжении уже нескольких тысяч лет мыслители рассуждают о том, что произойдет, если младенца изолировать от речевого окружения. По свидетельству историка Геродота, в VII в. до н.э. царь Египта Псамтик I приказал разлучить двух новорожденных с матерями при рождении и воспитать в тишине в пастушьей хижине. Как утверждается, любопытство царя относительно мирового праязыка было удовлетворено, когда два года спустя пастух услышал от детей слово на фригийском — индоевропейском языке Малой Азии. В последующие столетия появилось много историй о брошенных детях, выросших среди дикой природы — от Ромула и Рема, легендарных основателей Рима, до Маугли из «Книги джунглей» Киплинга. Время от времени имели место и реальные случаи, как например, с Виктором — Диким Мальчиком из Авейрона (что стало сюжетом интересного фильма Франсуа Трюффо)[116] и, в XX в. — с Камалой, Амалой и Раму из Индии. Согласно легендам, таких детей воспитывают медведи или волки (в зависимости от того, к кому люди в данном регионе испытывают более теплые чувства), и этот сценарий кочует из учебника в учебник как реальный факт, но я продолжаю смотреть на него скептически. (В дарвиновском животном царстве медведь, которому посчастливилось найти в берлоге младенца, должен быть на редкость тупым, чтобы воспитать его, а не съесть. Хотя некоторых животных и можно одурачить, подкинув чужого детеныша, например, кукушонка — другой птице, волки и медведи — это хищники, поедающие потомство млекопитающих, и вряд ли их можно ввести в заблуждение.) Иногда и другие дети вырастают дикими в наши дни из-за безнравственности родителей, растивших их в безмолвии темных комнат чердаков. Результат всегда одинаков: дети вырастают немыми и зачастую таковыми и остаются. Какими бы ни были врожденные грамматические способности, они слишком схематичны, чтобы дети сами начали продуцировать речь, слова и грамматические конструкции.

Немота диких детей в некотором смысле подчеркивает, что при развитии языка приобретенное доминирует над врожденным, но думаю, что мы добьемся более глубокого понимания, если будем мыслить в обход этой избитой дихотомии. Если бы Виктор или Камала выбежали из лесов, свободно говоря на фригийском или прамировом языке, с кем бы они разговаривали? Как я предположил в предыдущей главе, даже если в генах заложены основы строения языка, языковую специфику должна сообщать окружающая среда, так чтобы язык одного человека был приведен в соответствие с языком остальных, несмотря на генетическую уникальность каждого. В этом смысле язык напоминает другую исключительно важную социальную деятельность, о которой Джеймс Тербер и Э. Б. Уайт писали так:

Существует весьма веская причина того, почему эротическая сторона жизни человека вызывает в последнее время гораздо больше споров, чем его гастрономические пристрастия. Причина эта такова: если потребность в еде — это личное дело каждого, которое касается только самого голодного человека (или, как об этом говорят немцы, der hungrig Mensch), то для полноценных половых отношений необходима еще одна личность. Именно эта «еще одна личность» и вызывает столько сложностей.

Хотя речевое окружение и необходимо для речевого развития, одной звуковой дорожки еще не достаточно. В свое время глухим родителям слышащих детей рекомендовали, чтобы дети побольше смотрели телевизор. Это никоим образом не способствовало усвоению английского языка. Без уже имеющегося знания языка детям трудно определить, о чем говорят обитатели этих странных телевизионных миров с односторонней связью. Живые носители языка в присутствии детей, как правило, говорят о том, что происходит здесь и сейчас, у ребенка больше возможностей для догадок и «чтения мыслей», особенно, если ребенку уже известны многие слова из высказывания. И действительно, если вам дать перевод слов, сказанных родителями ребенку, на языке с незнакомой вам грамматикой, то довольно легко догадаться, что родители имели в виду. Если дети могут догадаться о значении родительской речи, то им не нужно быть дешифровщиками в чистом виде, пытающимися раскрыть код на основе статистической структуры сообщения. Скорее, им нужно уподобиться археологам, работающим с Розеттским камнем[117], у которых был одновременно и текст на незнакомом языке и его перевод на язык известный. Для ребенка незнакомый язык — это английский (или японский, или инслекампкс, или арабский), а известный язык — это язык мысли, мыслекод.

Может быть, телевизионной звуковой дорожки недостаточно еще и потому, что она не на материнском языке. По сравнению с разговорами между взрослыми, речь родителей, обращенная к детям, медленнее, в ней более утрирована высота тона, она больше говорит о происходящем здесь и сейчас, и она более грамматически правильна (согласно одному подсчету — в 99,44 % случаев). Поэтому гораздо легче что-то усвоить из материнского языка, чем из того скомканного обрывочного разговора, который мы наблюдали в расшифровке Уотергейтской записи. Но, как мы выяснили в главе 2, материнский язык — это не незаменимый компонент в «облегченной программе» обучения языку. В некоторых культурах родители не говорят со своими детьми, пока дети не становятся способными поддержать разговор со своей стороны (хотя с ними могут разговаривать другие дети). Более того, грамматически материнский язык не прост. Это впечатление — только иллюзия: мы следуем грамматике настолько инстинктивно, что не можем оценить, какие конструкции являются сложными, пока не попытаемся выработать правила, лежащие в их основе. Материнский язык изобилует вопросами, содержащими who ‘кто’, what ‘что’, where ‘где’, стоящими в ряду самых сложных конструкций в английском языке. Например, чтобы составить «простой» вопрос What did he eat? ‘Что он съел?’, основанный на He ate what ‘Он съел что’, нужно переместить what в начало предложения, оставляя след, который будет указывать на семантическую роль «чего-либо съеденного», вставить в конструкцию вспомогательный глагол do, убедиться, что do стоит в том же времени, что и смысловой глагол (что в данном случае дает форму did), перевести глагол в неопределенную форму eat и перевести подлежащее и вспомогательный глагол из стандартной He did в вопросительную Did he. Ни одна облегченная программа изучения языка не включит такие предложения в первый урок, но именно это делают матери, разговаривая со своими малышами.