Представь, что у тебя есть ум, но нет разума, есть задачи, но нет сознания. Твои нервы звенят от программ выживания и самосохранения, гибких, самоуправляемых, даже технологических — но нет системы, которая приглядывала бы за ними. Ты можешь подумать о чем угодно, но не сознаешь ничего.
Трудно представить такое существо, правда? Практически невозможно. Даже слово такое — «существо» — тут каким-то фундаментальным, не вполне определимым образом неуместно.
Попробуй.
Представь, что ты сталкиваешься с сигналом. Он организован, насыщен информацией. Удовлетворяет всем критериям осмысленной передачи. Опыт и эволюция предлагают для обхождения с таким сообщением множество открытых путей, точек ветвления на блок-схеме. Иногда подобные передачи ведут соплеменники, чтобы поделиться полезной информацией, — их жизни ты будешь защищать согласно правилам родственного отбора. Иногда сигнал исходит от конкурентов, или хищников, или других противников, которых надо уничтожить или сбить со следа; в этом случае информация может оказаться тактически полезной. Некоторые передачи могут даже исходить от существ хотя и не родственных, но способных стать союзниками или симбионтами во взаимовыгодных действиях. На каждый из этих случаев и на множество других можно выработать подходящий ответ.
Ты расшифровываешь сигнал и приходишь в замешательство:
Я здорово провела время. Получила массу удовольствия. Хотя стоил он вдвое больше любого другого жиголо под куполом…
Чтобы вполне оценить квартет Кизи…
Они ненавидят нас за нашу свободу…
Теперь смотри внимательно…
Пойми.
Эти термины не имеют осмысленного перевода. Они неразумно рефлексивны. Они не содержат полезной информации — и все же организованы логически. Случайно они также возникнуть не могли.
Единственное объяснение состоит в том, что некто зашифровал бессмыслицу под видом полезного сообщения; обман становится очевиден, только когда потрачены время и силы. Сигнал не имеет иной цели, кроме как пожирать ресурсы получателя с нулевым результатом, уменьшая приспособляемость. Это — вирус.
Ни сородичи, ни симбионты, ни союзники не создают вирусов.
Этот сигнал — нападение.
И исходит он вот отсюда.
* * *
— Теперь до тебя дошло, — констатировала Саша.
Я потряс головой, пытаясь уместить в ней безумный, невозможный вывод.
— Они даже не враждебны. Для них такого понятия вообще не существует. Они просто до такой степени чужды нам, что могут воспринимать человеческую речь только как форму агрессии.
Как сказать «Мы пришли с миром», когда сами твои слова объявляют войну?
— Вот почему они не разговаривали с нами, — осознал я.
— Только если Юкка прав. Он может ошибаться.
Это снова появилась Джеймс. Она все еще сопротивлялась, не желала признавать то, что приняли даже ее другие «я». Я видел, почему. Ведь если Сарасти прав, то болтуны — нормальны: эволюция жизни во вселенной не приводит ни к чему, кроме безграничного размножения самородной сложности, она — бесконечная машина Тьюринга,[84] набитая саморазмножающимися автоматами, никогда не осознающими собственного бытия. А мы… мы уроды, целаканты. Бескрылые птицы, превозносящие свою власть над затерянным островком, в то время как на наши берега выносит крыс и змей. Сьюзен Джеймс не могла заставить себя смириться с этим — так как она, построив свою многоядерную судьбу на убеждении, что любой конфликт можно разрешить в общении, должна была признать ложность своей веры. Если Сарасти прав, надежды на примирение нет.
Перед моим мысленным взором возникло неотвязное воспоминание: идущий человек. Голова его склонена, губы искажены упрямой гримасой, взгляд следит то за одной ступней, то за другой. Ноги ступают осторожно, неуверенно. Руки не шевелятся вовсе. Человек шагает, точно зомби, скованный трупным окоченением.
Я знал, что с ним. Проприоцептивная полинейропатия — история болезни, которую я нашел в КонСенсусе еще до гибели Шпинделя. С таким больным однажды сравнил меня Паг: человек, потерявший мозг. Осталось только самосознание. Лишенный бессознательных ощущений и подпрограмм, которые всегда принимал за данность, больной вынужден сосредоточиваться на каждом шаге, чтобы пересечь комнату. Его тело перестало понимать, где находятся конечности или что они делают. Чтобы сдвинуться с места, чтобы устоять на ногах, ему приходилось постоянно наблюдать за собой.
Когда я просматривал файл, звука не было. И сейчас, в воспоминаниях, царила тишина. Но клянусь, я чувствовал, как стоит за моим плечом Сарасти и заглядывает в мысли. Клянусь, что слышал его голос в своей голове, словно в шизофреническом бреду.
Это лучшее, на что способно сознание само по себе.
— Верный ответ, — пробормотал я. — Неправильный вопрос.
— Что?
— Растрепа, помнишь? Когда ты его спросила, что за предметы изображены на экране.
— Он пропустил болтуна, — Джеймс кивнула. — И?
— Не пропустил. Тебе казалось, ты спрашиваешь о предметах, которые он видит, изображениях, существующих на плоскости. Растрепа подумал, ты спрашиваешь о том…
— Что он воспринимает, — закончила она.
— Сарасти нрав, — прошептал я. — Господи… кажется, упырь прав.
— Эй, — бросила Джеймс, — ты видел…
Но я так и не узнал, на что она указывала. «Тезей» с грохотом опустил заслонки смотрового блистера и завыл.
* * *
Выпускной наступил на девять дней раньше.
Выстрела мы не увидели. Какую бы амбразуру ни отворил в себе «Роршах», он идеально замаскировал ее с трех направлений; лабораторный баллон заслонял бойницу со стороны «Тезея», а два корявых нароста на самом объекте скрывали ее от наших орудийных позиций. Из этого слепого пятна апперкотом ударил болид полыхающей плазмы, расколов лабораторию напополам прежде, чем зазвучал первый сигнал тревоги.
Сирены гнали нас на корму. Мы рвались вниз по хребту — через рубку, через склеп, мимо люков и подполов — подальше от поверхности, в поисках любого укрытия, где между небом и кожей оставалось бы больше пяди. Зарывались. КонСенсус следовал за нами, окна его гнулись и скользили по распоркам, кабелям и вогнутым стенам самого хребта. Я не смотрел на них, пока мы не оказались в вертушке, глубоко в чреве «Тезея». Где могли делать вид, будто там — безопаснее.
Со стороны носа на закружившуюся палубу вывалилась Бейтс; тактические дисплеи плясали вокруг нее кордебалетом. Наше окошко успокоилось на переборке кают-компании. На картинке дешевым спецэффектом разбухала лаборатория: одновременно разрасталась и съеживалась у нас на глазах, гладкая поверхность сворачивалась внутрь себя, заполняя поле зрения. Я не сразу разрешил противоречие: что-то ударило в нее с дальней стороны, швырнув на нас в ленивом, величественном сальто-мортале. Что-то вспороло пузырь, выплеснув атмосферу и оставив эластичную шкуру съеживаться, точно лопнувший воздушный шарик. На наших глазах место попадания выплыло из-за края, ошпаренная квелая пасть, за которой волочились еле видимые струйки замерзшей слюны.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});