Читать интересную книгу Сочинения. Том 1 - Евгений Тарле

6

Место это, несомненно, важно. Конечно, нет никакой возможности объяснять взгляды «Утопии» воззрениями, например, современных ей германских коммунистов, стоявших за полную экспроприацию всех собственников; напротив, «Утопия» могла повлиять на читающую публику, хотя бы на Ульриха фон Гуттена, который в памфлете «Разбойники» говорит, что из всех разбойников рыцари менее вредны, а истинные разбойники — купцы, юристы, часть католического духовенства [290]. Вообще влияние «Утопии» на социальные учения стало ощущаться лишь с того времени, как в движениях низших слоев стали принимать участие люди из интеллектуально высшей категории общества. До Томаса Мора социального романа в современном смысле слова не существовало (если не считать неоконченной «Атлантиды» Платона); после него эта литературная форма входит более или менее в обиход. Первый социальный роман, написанный после него, принадлежит перу калабрийского доминиканца Кампанеллы, который в начале XVII столетия написал трактат об идеальном государстве, где не существует ни частной собственности, ни семьи. Работа Кампанеллы не носит совсем никаких следов критики социального строя, это есть чисто литературного происхождения измышление, навеянное чтением Платона и Томаса Мора. Многие страницы показались нам прямо списанными у Томаса Мора, например то место, где Кампанелла говорит о тяжелых и грязных работах, исполнение которых именно и вызывает у граждан идеального государства хвалу и почет. (Кстати, в этом пункте влияние Томаса Мора столь же очевидно отозвалось «на самоотверженных когортах» Фурье, исполняющих ассенизационные работы). Знаменитый соотечественник Томаса Мора и современник Кампанеллы, лорд Фрэнсис Бэкон, написал свою «Новую Атлантиду» под прямым влиянием тех же Платона и Мора: у Платона он взял заглавие, у Томаса Мора — мысль о постановке наук в идеальном государстве, но Бэкон не согласен с Томасом Мором в этом пункте, впрочем в частностях: восторженное отношение Томаса Мора к исследованию тайн природы, конечно, не могло встретить антагониста в поборнике экспериментального метода. «Новая Атлантида» (подобно платоновской) осталась неоконченной. На такой социальный роман, как «Oceana» Гаррингтона [291], «Утопия», по нашему мнению, не оказала ровно никакого влияния, ибо главная идея «Утопии» — общность, имуществ, производства и потребления — совершенно отсутствует у Гаррингтона, частности же интереса в данном случае не имеют. Через 21 год после «Oceana» появилось французское сочинение Vairasse [292], рабски копирующее «Утопию» и в главном, и в мелочах; только можно отметить большую горячность в изображении бессословности, царящей в идеальном государстве. У Томаса Мора также заслуги и таланты выдвигают человека на важный пост, но все-таки упоминается, правда вскользь и по посторонним поводам, о «знатнейших семьях» без дальнейших пояснений. У Верасса ничего подобного нет, но этим и ограничивается его оригинальность; читая «Историю северамбов», мы как бы читали замаскированную переделку «Утопии». Сохранена, конечно, и оригинальнейшая из всех мыслей Томаса Мора — индивидуальная семья при коммунистическом хозяйственном строе. Свифт со своими «Путешествиями Гулливера» ни в каком случае не может быть назван последователем Томаса Мора, ибо он заимствовал у автора «Утопии» лишь внешнюю форму романа, и только: у Мора горькая критика существующего строя соединена с идеальным построением, у Свифта меньше горечи, несравненно больше сатиры, злобы и остроумия, и идеальных построений нет вовсе. В XVIII в. у Томаса Мора нашлись два подражателя: Фонтенель [293] и Морелли [294]. И форма (путешествия в неведомые страны), и содержание (изображение коммунистического строя) заимствованы явственно у Томаса Мора. Впрочем, оба эти произведения имеют какой-то отличающий французских авторов в этой области нравоучительный характер, не критический, как в первой части «Утопии», не сатирический, как у Свифта, а именно сентиментально-нравоучительный. Они заняты не столько учреждениями, о которых пишут, сколько нравоучительным противопоставлением нравов современных им европейцев и идеальных граждан.

В XIX в. коммунистические воззрения приобрели уже не исключительно литературный, но и насущно-политический интерес. Оживилось и внимание к произведению английского гуманиста. Можно смело сказать, что все направление коммунизма, сохраняющее семью, исходит от Томаса Мора. При Луи Филиппе много шуму в литературных и в рабочих кругах наделала книга фурьериста Кабе, который в своем «Voyage en Icarie» изображает коммунистическую страну, где все счастливее, нежели в Европе, даже чем богатые и знатные у европейских народов. Это буквальная мысль Томаса Мора; семья у Кабе сохраняется, основной принцип — столь же эпикурейский, как у Томаса Мора, — возможно большее количество здоровых наслаждений для всех членов общества. Но Томас Мор для достижения этой цели последовательно проводит социально-утилитарные воззрения, а Кабе оставляет в стороне описание внутреннего механизма общества и довольствуется лишь изображением готового социального ландшафта. Кроме этого непосредственно поддающегося учету влияния Томаса Мора на литературу социальных романов, немало повлияла «Утопия» и вообще на сформирование и облечение в плоть и кровь проводимых ею хозяйственных воззрений, выражались ли они в трактатах Фурье или позднейших произведениях. Можно смело сказать, что в XVI в. Томаса Мора знали как английского лорда-канцлера, а в XIX в. его знают главным образом как автора «Утопии». Этому мнению нашему не противоречит и то, что папский декрет 1886 г., возводящий Томаса Мора в блаженные, ни одним звуком не упоминает об «Утопии» [295].

* * *

Теперь в заключение коснемся именно этих деяний Томаса Мора, сделавших его католическим мучеником; деяния эти интересуют нас, лишь насколько выясняют его политические воззрения: 1) на отношения между церковью и государством и 2) на веротерпимость.

Глава V

ВОЗЗРЕНИЯ ТОМАСА МОРА НА ОТНОШЕНИЕ ЦЕРКВИ К ГОСУДАРСТВУ И НА ВЕРОТЕРПИМОСТЬ В СВЯЗИ С СОБЫТИЯМИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ ЕГО ЖИЗНИ

1

Религиозные вопросы занимали Томаса Мора; о религиозности его в эпоху до написания «Утопии» мы имели случай говорить в первой главе; о явственных следах его религиозности пришлось сказать и в четвертой главе несколько слов по поводу изображения им утопийских порядков. Несомненно, однако, что в период до и во время написания «Утопии» религиозность Мора носила характер беззаветного благоговения перед социальными и догматическими заветами первоначального христианства, но никак не укладывалась в рамки доктрин папского Рима. Широкая, чисто гуманистическая терпимость его во всяком случае не подлежит никакому сомнению; что же касается до отношения церкви к государству, то у него в первую половину жизни не было случая заявить по этому поводу определенное свое суждение; в «Утопии» есть два места, отдаленно касающиеся этого вопроса и по духу своему одно другому противоречащие. В первом предаются осмеянию монахи за недостаток трудолюбия и предлагается (положим, устами шута, хотя и одобряемого [296], очевидно, автором) всех нищих разместить в монастыри. Другими словами, будто косвенно, говорится о праве правительства властно вмешиваться в монастырскую жизнь. Другое место (уже во второй части «Утопии») говорит о случаях преступлений со стороны утопийских жрецов: во уважение сана их не наказывает светская власть, как наказывает она обыкновенных преступников. Здесь проглядывает мнение о том, что духовенство должно быть совершенно изъято из юрисдикции светского правительства. Впрочем, из этих скудных и беглых указаний извлечь окончательного вывода нельзя, и мы приводим их именно для доказательства, что взгляды Томаса Мора на этот предмет не отличались тогда большой устойчивостью. Эта-то неустойчивость и глубоко характерна не только для него, но и для всей эпохи, окончившейся круто и резко через несколько месяцев после выхода «Утопии» в свет первым громким протестом Лютера против Рима. Нельзя себе вообразить более радикальной, существенной ломки, нежели та, которую пережила римская церковь в первую половину XVI в.: в первые годы на папском престоле — папы-меценаты, папы, тратившие состояния на афинские ночи, папы — развратители малолетних, папы — политические интриганы из-за мелких личных и непотических целей, со второй четверти века — папы-аскеты, фанатики, твердые беспощадные, активные ратоборцы на пользу римской церкви. В первые годы — модное безверие, щегольство свободомыслием, диспуты о бессмертии души в стенах папского дворца, причем папа становится то на ту, то на другую сторону, художественные и литературные интересы, кардинал Бембо, не желающий (и другим не советующий) читать св. Павла, чтобы не испортить себе стилистический вкус, воззрения на веру паствы как на полезное свойство дойной коровы; со второй четверти (и даже раньше несколькими годами) — строгая дисциплина в курии и во всей церкви, яростные преследования свободомыслия, воскрешение и обновление строжайших монастырских заветов, ревностное изучение св. писания и в особенности предания, полное забвение всяких гуманистических увлечений, полная нетерпимость к несогласно мыслящим, подозрительное отношение к возможным перебежчикам из паствы. Таков был в существенных чертах перелом, произведенный в католическом мире реформацией; для борьбы с внезапным и страшным нападением нужно было все напряжение сил теократического механизма, и напряжение безотлагательное. Общая перемена настроения среди католически настроенных людей была неизбежна: даже если они, подобно Томасу Мору, во многом расходились с практикой католицизма, то теперь, после 1517 г. и последующих событий, они становились послушными орудиями римской курии и помощниками ее во всех стремлениях отразить атаку реформации. Да и сама курия, повторяем, была уже не та по своему личному составу, в меньшей степени способна была навлекать против себя обвинение в низменной корысти. Томас Мор имел полное право с язвительной иронией говорить во второй части «Утопии» о папах, которые якобы поддерживают мир и политическую правдивость своим авторитетом и которых нет в Утопии на беду ее жителей: такие папы, как Лев X [297], прибегавший в дипломатических сношениях к тривиальнейшему плутовству, или его предшественник Юлий II, заводивший ряд войн для своих личных целей, оправдывали иронию Мора. Но папы, подобные хотя бы Клименту VII или Павлу III, уже были неуязвимы для таких нападок, ибо они личных целей не преследовали вовсе.