и у нас есть, тоже кооперативная, — вставил Никола.
— И лавка, — добавили.
— Да, и лавка, — подтвердил Топников. — А тоже вначале запугивали: чем-де торговать-то будете, воздухом, что ли? Не многовато, верно, было тогда товаров, зато цены какие! Как побила она лабазниковскую лавку! Считайте: и сыроварни, и лавки кооперативные — это и есть первые ступеньки. Если мы прибавим к ним еще, то нетрудно будет подняться и на самый верх. Все ли понятно? — опять оглянул нас Топников.
Взгляд его остановился на Панке, который сидел наклонившись, покусывая губы.
— А ты что?
— О бате думаю. У него своя ступенька, церковная. Уцепился за нее — не столкнуть.
— А может, столкнете, если всей ячейкой возьметесь? — возразил Топников. — Пробовали? А вы еще. Ведь трудовик он, трудовик! Не может быть, чтобы он не понял, куда поворачивает жизнь. Я как-нибудь антирелигиозных брошюрок пришлю.
Разговор у нас затянулся. Вот-вот начнет смеркаться, но никто не торопился уходить. И, наверное, мы бы просидели до потемок, если бы в дверь не застучал возница, напомнив партийному секретарю об отъезде в какое-то село, где ему надо было делать доклад. Тогда Топников поднялся.
Но до того, как сесть в сани, он провел нас к себе на квартиру и попросил хозяйку напоить нас чаем с баранками.
Уже вечером мы отправились домой. Было темно, ветер перестругал дорогу, но шагалось легко: словно большой груз снял с наших плеч разговор с партийным секретарем. Панко опять всю дорогу пел свою любимую песню о молодой гвардии.
Ох, Панко, Панко! Не знал он, что ждало его впереди. Когда мы вернулись в деревню, она уже спала, только в доме дяди Василия еще горела лампадка. Она словно бы манила к себе, но этот зов оказался обманчивым — Панка не пустили ночевать. Ночевал он у нас. Утром пришлось отцу провожать его домой. Лампадка еще горела.
— Не жалеешь ты, брат, божьего масла, — почуяв запах гари, заметил отец. — У вас что — за пережог не взыскивают?
— Насмешничать пришел?
— А это еще не известно, кто насмешничает. У меня двери для своих не заперты, а у тебя…
— Эх, заступник нашелся. Да его надо вожжой…
— У вожжей, видишь ли, два конца… — напомнил отец.
С немалым трудом удалось ему водворить Панка в родной дом.
Но если в дядином доме долго продолжался шум, то в деревне стояла непривычная тишина, будто все дали обет — молчать. Великий пост? Но раньше и в пост Юрово не оставалось безъязычным, а тут мужики даже на сходы перестали ходить. Сколько ни таскался из конца в конец деревни десятский, сколько ни стучал под окнами, созвать людей не мог. Приходили одни мы, комсомольцы.
— Почему не идут? — спрашивали мы Трофимыча, Шашина батька, у которого обычно и собирались сходы. Изба у него была холодная, и не без расчета он отдавал ее под собрания: хоть надышат тепла.
— А кто их знает, — скребя серый клок бороды, отвечал он.
Как-то мы попросили председателя сельсовета провести сход, тут уж из уважения к представителю местной власти должны бы люди прийти. Но и в этот раз сход не состоялся.
Между тем многие мужики в вечера сходов куда-то уходили и возвращались «под мухой». Даже Николин батя, который раньше выпивал только по праздникам, частенько стал закладывать где-то на стороне. И все в вечера сходов.
Никола горячился:
— Случайность? Извини-подвинься: дыма без огня не бывает, холодная сталь не шипит!
Логика у него была железная.
Как старший по возрасту и сторонник методов Шурка Холмова, он распорядился: на часы! Во время очередного наряда на сход мы вдвоем отправились сторожить у Никанорова дома. Хоть и сгорела у него банька, но где-то, видно, по-прежнему гонит самогон. Шел март, а было морозно. Мы терпеливо стояли и озябли до того что зуб на зуб не попадал.
Хотели уже домой вернуться. Но вот в сенях послышались шаги и приглушенные голоса. Переговаривались Никанор и Глафира, только нельзя было разобрать слова. Затем что-то звякнуло, донеслось кряхтенье, должно быть, поднималась тяжесть, и слова, теперь уже понятные, потому что сказаны они были у самых дверей:
— Так в ведрах и неси. Быть за водой пошла…
Калитка открылась. Сначала показался на крыльце Никанор, в одной рубашке, без шапки. Оглядев улицу, крякнул:
— Можно! — и попятился, давая дорогу Глафире. Да, она вышла с ведрами, неся их на коромысле.
Осторожно спустившись с обледенелых ступенек, проворно пересекла улицу и направилась к спуску под гору. Мы выскочили из укрытия и туда же.
Когда тропа стала огибать недостроенную избенку бобылихи Палаши, Глафира, оглянувшись, заспешила в открытые двери крыльца. Тотчас же двери захлопнулись, и вскоре до нас донеслись голоса. Кто-то неуемно нахваливал Глафиру, в восторге взвизгивая:
— Ай краля, ай умница! Принесла-таки. Дакось поцелую тебя, красивую сатану в юбке!
Вот где собирались мужики. Вот кто их спаивает, да не по одному, а гуртом. Видно, на новую баньку решил зашибить деньгу Никанор со своей доченькой-красулей.
Хитры!
Никола подергал за скобу, постучал в дверь — она не открылась. Зачертыхался: «Упустили! Как Топников велел — за руку их, шинкарей, хватать. А мы прочикались. Ну, ладно!..»
На другой день узналось, что первую-то попойку устроил не кто иной, как синегубый Силантий. Помочь у него была — соседей звал лесишка порубить для завозни, так и расщедрился: поставил ведро самогона. А после Никанор ни с того ни с сего стал ссужать самогонку в долг. До сходов ли!
Следующим вечером Никола ушел «брать за руку» Глафиру, а я остался дома, и, выждав, когда все легли спать, сел писать заметку в газету. Первую в жизни заметку. О коварных самогонщиках, спаивающих доверчивых мужиков. О бабьих слезах, о том, что самогон — враг трудовой деревни.
Писал долго. Дело же непривычное. Ни мать, на «младенцы», однако, не оговорили меня за «пережог» керосина. Им я сказал, что пишу письмо Алексею. Алексею, — это можно. Мать еще попросила, чтобы я не торопился, обо всем отписал, а главное, о самогонных сборищах. Как не постараться!
Заметка была готова, а я еще думал, как подписать ее. Алексей свои заметки подписывал псевдонимом: А. Волжский. А мне, может, так: К. Юровский? Но не громко ли для начала? Решил подписать просто: селькор номер такой-то. Для номера я оставил свободное место: если газета примет меня в селькоры, то даст и номер, сама его и припишет.
Утром я отдал письмо почтарю, который принес учителю очередную посылку да еще весточку бабке Матрене от сына Петра, служившего в армии.
Петр
Весной, сразу после водополья, приехал