пушкарь, на то тайные переговоры с гарнизоном. Вожди, конечно, не сдадутся; но если хорошенько припугнуть чернь и обнадежить ее перспективой грабежа…
Миллер, потеряв терпение, подергивал плечами.
— Вы, сударь мой, папист, — сказал он, — а болтаете о подкупе католического населения перспективой разграбления того, что он почитает за святыню!
— Если нет, то поманить их надеждой на другого рода возмещение; например, обеспечение неприкосновенности….
— Связываться с чернью дело грязное; я добуду монастырь и без союзника, которого бы потом пришлось стыдиться. Все такие заговорщичьи замашки постыдны и обманчивы: кому лучше знать об этом, как не вам.
Вейхард насупился.
— Все же вы не иначе, как через моего Вахлера, знаете о западном участке стен.
— Ну, допустим, что о западной стене все правда; только кто поручится, что мы не потратим на нее попусту еще сутки, а что хуже, уйму пороха? Однако с запада мы не будем угрожать ни костелу, ни…
— Генерал, тут дело не в костеле, а в куртине.
— Хорошо же, пусть еще раз будет по-вашему, ударим с запада! Прикажите, граф, пораньше перетащить орудия, поделать настилы и всю ночь насыпать окопы. А чтобы наши солдаты не измучились, им и так достаточно моркотно, велите нагнать крестьян из окрестных деревень: Рондина, Мстова, Дзьбова… одним словом, откуда захотите… и пусть строят батареи… Завтра после богослужения начнем огонь.
А так как до сего дня у шведов не было по воскресеньям никаких служб, то Садовский, человек религиозный, очень удивился. И он, и католик князь Хесский, и Вейхард обернулись к Миллеру.
— Что же вы себе вообразили, что у нас, у шведов, нет ни веры, ни богослужений? — закричал Миллер, заметив удивление на лицах собеседников. — Все есть; есть и проповедник; соберем людей в сарае; нужно им выбить из головы веру в чары, о которых громко толкуют в лагере. Войско пало духом… Отплатим фанатизмом за фанатизм: здорово натравим наших на папистов. Пусть смотрят в оба, когда дело дойдет до штурма! Покажут себя наши!
Так в шведском лагере думали и совещались, а в монастыре вся ночь ушла на тайные приготовления. При слабом свете ночников спорилась работа; кругом царила тишина; по временам только молчание нарушалось более громким приказанием, или раздавался шорох от сыпавшихся камней и земли. Кипятили воду, и все, кто только мог держаться на ногах, таскали кирпичи и муровали стену, чтобы усилить ее профиль в верхней части.
Все превратились в каменщиков, хлопотали с кирпичами, сносили к месту работ обломки от вчерашнего погрома, выламывали внутренние простенки и старые эскарпы и громоздили все вдоль тыльной стороны наружных стен. Не было недостатка в добровольцах: таскали кирпичи, носили воду, месили известь не только шляхтичи со своею челядью, но даже женщины стремились посильно быть полезными. Кордецкий сидел на кучке камней с четками в руках и громко возглашал слова молитвы. По временам он делал перерыв, хватался то за ту, то за другую тяжесть и украдкой переносил ее куда следует, стараясь, чтобы никто не заметил, как ребенок, избегающий попасться на глаза старшим, когда играет с запрещенною игрушкой. Прочие ксендзы, не таясь, носили и камни, и воду. За этим занятием их застал своевременный звон монастырских колоколов, призывавших на хоры, к полуночному бдению, и они ушли; а из костела стал доноситься отголосок молившегося люда. Какою торжественностью полны отзвуки молитвы среди ночного мрака! Слышатся в них и шумы леса, разговаривающего с небом, и морской прибой, от века и до века поющий ту же скорбную и таинственную песнь.
Мир засыпал, убаюканный молитвой старцев. Они одни докучали небу молитвенными воздыханиями за всех, спящих во грехе, уставших жить, равнодушных к Богу. Слабый свет нескольких желтых восковых свечей льется на лица предстоящих, и полные тоски, и горящие одушевлением, и пылающие радостью, и пригнетенные мучениями совести.
В этот день мрачная торжественность картины усугублялась напоминанием об окружавшей смерти: внизу, под хорами, на полу костела, стояли три убогих гроба из некрашеных досок с останками убитых, покрытые черными покровами. Эти уж победили смерть… те еще воюют. Окруженные тенями ночи, виднеются бледные лица павших, белеющие на фоне тесного последнего убежища… На покровах резко выступают вышитые трупные головы и кости… То внизу… А наверху, на хорах, одетые в белый саван, молятся братья-смертники за живых и мертвых: за них, за самих себя, за всех.
Аминь!.. Раздалось под сводами костела, и среди пустеющих аркад слышно было только шарканье ног удалявшихся монахов. Покойники остались одни, на страже смерти, а с ними, с головой закутанный в капюшон монах, медленно читавший полные значения слова: "Господь, Твоя защита и прибежище Твое, над десницею Твоею. Днем ни солнце не будет согревать тебя, ни месяц освещать ночи твои. Господь Бог хранит тебя от всякого зла, Господь Бог стережет душу твою".
Туманное утро застало еще всех за работой; медленно, сквозь заслоны мглистой изморози, пробивался сонливый, грустный, сыроватый, осенний рассвет. На стенах повсюду еще были люди, но ночной труд уже счастливо близился к концу. Приор, положивший первый камень, осенив его знамением креста, положил и последний с тем же святым напутствием.
— Во славу Твою, Господи, в посрамление врагов веры Твоей святой!
— Аминь! — сказали все, обнажая головы.
И настоятель пошел вдоль стен, окропляя их святою водой и шепча слова молитвы.
XVIII
О том, как шведы яростно палят по монастырю и о приеме, который им готовят монахи
Пришло воскресенье, и шведы впервые после начала осады почувствовали потребность в молитве. Миллер сам повел их и заблаговременно приказал послушному проповеднику постараться выбить из солдатских голов неосновательный страх, упорную мысль о чарах, сражаться с которыми они шли неохотно, спустя рукава. Все почти войско набилось под шатры и навесы, в которых наскоро были накрыты столы и поставлены распятия. Несколько католиков издали присматривались к такому странному богослужению, в котором не было торжественной проникновенности наших церковных обрядов. От набожности шведов веяло холодом, как от науки, породившей самую веру. Проповедник говорил очень умно, красиво, высоконравственно; но он был человек, гласивший людям слова холодного разума — не так, как священнослужитель католической церкви, являющийся боговдохновенным посланцем небес, окруженным тайною святости.
В Ченстохове гудели колокола, раздавалось пение, разносились звуки органа; народ падал ниц со словами древней молитвенной песни, хватающей за сердце, простой и великой, перед таинственной святыней алтаря. Все кругом было полно тайны, и речи пастыря душ прямо вели тропою неисповедимого в святые выси небес, к Богу. Иначе бились сердца, иначе дышали груди, молились уста; все