– И это не записано?!
* * *
Второй рассказ – про то, когда я приезжаю в следующий раз, – еще более пикантный.
Вот Рената открывает мне дверь, и я спрашиваю с разгоряченным лицом:
– Рената, почему у вашего соседа яйца справа?
Якобы я ошиблась дверью, мне открыл сосед на нижней площадке, и он был в трусах. И что в этом вопросе якобы никакого криминала нет. Оказывается, все английские портные-брючники, снимая размеры, спрашивают клиентов: вы носите яйца справа или слева?..
…На другое утро я ухожу, цветы оставляю, конфеты забираю с собой…
(В этом месте рассказа я всегда подозрительно спрашиваю:
– Конфеты?! Забираю?! Как-то не верится. Это не про меня…)
Рената сразу поправляется:
– Или оставляете… Конфеты, впрочем, говно, – кажется, «Вечерний Киев»… За вами захлопывается дверь, и тут мы слышим страшный грохот! Поскольку вы явились в каких-то умопомрачительных туфлях на гигантских каблуках, то вы и грохнулись как раз под дверью соседа с яйцами. И правильно! Нечего заглядывать, куда вас не приглашают!
* * *
– Понимаете, Дина, папа Вадик – большой математик касательно интегральных и дифференциальных эмпирей… Но вот когда кило рыбы стоит, положим, 19 шекелей и сколько тогда будет стоить полкило – этого он не может… А я могу только рыбу посчитать. Взять хотя бы эпопею с продажей квартиры. Дина, вы знаете, что такое маклеры, – это племя особей, которые считают себя особыми психологами… Ну и Вадик осел под первым же маклером…
Тут надо отдать отчет, что квартира у нас плохая. Район тоже плохой. Вы знакомы с соседом, что живет под нами – тот, который с яйцами. Наверху живет алкоголик. Я не знаю, где он носит яйца, и даже не знаю – есть ли они у него.
Раньше там жила хорошая женщина, отошедшая от дел – ремесло ее было горизонтальным. Она была уже тяжело немолода. Приезжала на такси и у дома говорила таксисту, что денег у нее нет, но, если он хочет, она может расплатиться иным способом. А таксисты, знаете, Дина, они легки на подъем… Во всяком случае, когда человек на время поднимается и потом спускается – я полагаю, он не ремонт ходил смотреть.
Так вот, сейчас в этой квартире поселилась марроканская женщина. Муж не обозначен.
– Это ужас! – говорю я искренне…
Рената умолкает и, тяжело вздохнув, говорит:
– Да, Дина, это большой, и страшный, и непредсказуемый ужас. Главное – непредсказуемый. Вот, положим, у вас горе: в квартиру по соседству въехала эфиопская семья. Это горе. Но предсказуемое горе: ну, там, они варят селедку, нежно кричат с утра до вечера пронзительными голосами – все это привычно и понятно… А марокканская женщина… – помимо того, что она выбрасывает мусор из окна, – у нее такое племенное качество: она развешивает белье, не ведая, что на свете существуют прищепки. В связи с чем ветер сносит подштанники и огромные бюстгальтеры вниз, все дерево под нашим окном увешано подштанниками.
Дина, вы помните такое произведение для детей – «Чудо-дерево»?
* * *
Рената преподает в университете в Беэр-Шеве. На какой-то мой невинный вопрос о работе следует мгновенная зарисовка про коллегу из Индии. Та ходит в черном сари и сама очень черная.
– Оказывается, в Индии тоже есть евреи, и это, Дина, уже серьезно.
Так вот, эта еврейская индианка в зарисовке представляется абсолютной параноичкой.
Подходит она к Ренате и заявляет: «Рената, вы тут единственная леди! Остальные все – негодяи. Тут сплошной харасмент. А нас с вами преследуют из-за цвета кожи».
После этих слов Рената выдерживает паузу и говорит безмятежным голосом:
– Она абсолютно черная… Меня вы видели… И я совершаю ужасную ошибку, которую делать нельзя, – я начинаю ее переубеждать и отговаривать от того, что все негодяи. Параноиков, оказывается, отговаривать нельзя. Надо соглашаться – что харасмент, и все негодяи, и по цвету кожи…
«Ну, – говорит еврейская индианка, – посудите сами, как же не харасмент! Вот мы едем вчера в машине (завкафедрой, – вставляет Рената, – которая главная негодяйка, ежедневно после занятий развозит безлошадных педагогов по домам на своей машине, вероятно, из врожденной подлости) – и вдруг полицейский останавливает машину и мне одной – мне одной! – говорит: у вас не пристегнут ремень!» – «Что вы говорите? Вам одной? Почему?» – «Потому что у других он был пристегнут…»
– Ну, и так далее… – вздохнув, завершает Рената.
* * *
Жемчужина среди ее устных рассказов – миниатюры о тете Иде, одесской тете Иде, Иде Абрамовне, – у которой на гастролях театра Моссовета останавливалась сама Раневская.
Раневская, которая не признавала никаких эстрадных писак – она писала свои тексты сама, из жизни, – поняла, что в лице этой женщины она имеет бриллиант. Достаточно было послушать, как тетя Ида проклинает непочтительного соседа:
– Азамен (эдакий) сифилистик! Азамен мерзавец! Азамен неуважение к женщине!
Рената утверждает, что тексты ролей Раневской пересыпаны словечками и выражениями тети Иды.
– Когда в детстве меня привозили на лето в Одессу, тетя Ида имела цель в жизни: ребенок должен вернуться поправленным. Что значит «поправленным»? Чтоб «терли ножки»! Для этого: каждый день гоголь-моголь мит дем булочких, мит дем масло, мит дем мед.
– И вот на этом деле, – говорит Рената, – я была поправлена на всю жизнь.
Обряд кормления проходил так: тетя Ида брала газету и торжественно зачитывала передовицы.
Но если это не помогало, тогда выпускали Розочку. Розочка, как известно, была замужем за начальником ОРСа. Вы, Дина, маленькая, вы не знаете этого магического слова. Начальник ОРСа! Отдел Рабочего Снабжения! Все слова произносятся стоя. Он был большим начальником и «дер коммунист впридачу», но по части секса, как я понимаю, недотягивал.
Розочка говорила мне вкрадчивым голосом: «Если ты съешь ложечку, я расскажу тебе, как вчера мы гуляли со Стасиком».
Мужа, «дер коммуниста впридачу», звали Миша.
«Если ты съешь ложечку, я расскажу тебе, откуда берутся такие синяки…» – и она осторожно спускала бретельку с плеча…
А я открывала рот…
ВЕЛИКОЕ КОРМЛЕНИЕ
Больше всего я люблю рассказ Ренаты Мухи о том, как в эвакуации в Ташкенте тетя Ида выкармливала народного артиста.
В администрации театра ей сказали: «Подкормите его, нам надо его подкормить. Он вас озолотит». А ему сказали: «Мы дадим вам женщину, что у вас еще не было такой женщины!»
И тетя Ида стала выкармливать народного артиста. Она продала свои золотые сережки. Всю ночь, в эротических мечтаниях, она придумывала все новые еврейские блюда. Штрудл! Штрудл-вертячку, большую простыню раскатанного теста, которое подбрасывают на руках. Это умели не все хозяйки. Тетя Ида умела. Манделех! Манделех в курином бульоне!
Дети – Рената и двоюродный брат Мишка – припухали с голоду.
Бабушка брала в руки топор, стояла над ребенком, который не хотел есть жмых, и говорила:
– Ешь, майн кинд, а то я пойду за госпиталь. Там есть яма, куда от операций выбрасывают руки и ноги, принесу сюда и брошу на стол руку мертвяка!
Артисту варили курицу, детям не давали. Рената помнит каждый пупырышек на нежной коже этой золотистой курицы!
Артист приходил, садился за стол. Тетя Ида препоясывалась чистым полотенцем, и пышная невеста плыла в ее руках к обеденному столу.
Артист кушал, опускал глаза, хвалил еду и, уходя, говорил: «Большое спасибо».
Наконец наступил последний день «кормления».
Все собрались в своем огороженном простыней углу, который снимали у раскулаченных.
Артист явился, поел, похвалил, как всегда, еду, поднялся, пожал, опустив глаза, руку тете Иде.
И ушел.
Ушел…
Они – две женщины и дети – сидели и долго смотрели друг на друга.
Взрослые, конечно, знали фамилию этого знаменитого артиста. Но при детях она не произносилась в семье никогда.
Поэтому, уже взрослым человеком, оказавшись в каком-нибудь московском театре, Рената каждый раз шла к фотографиям в фойе и всматривалась в лица – этот? Этот? Может, этот? И не узнавала.