Читать интересную книгу Шестьдесят рассказов - Дональд Бартельми

Хор:

О, Констанца, о, Констанца,Что забыла ты в этом се-ра-ле?Как я по тебе тоскую,Как я по тебе тоскую.

НА СТУПЕНЯХ КОНСЕРВАТОРИИ

— Брось, Хильда, не дергайся.

— Но, Мэгги, это же такой удар.

— Относись к этому спокойнее, не надо так убиваться.

— Раньше я думала, что они примут меня в Консерваторию. Но теперь я знаю, что они никогда не примут меня в Консерваторию.

— Да, они не принимают в Консерваторию кого попало. Они никогда не примут тебя в Консерваторию.

— Они никогда не примут меня в Консерваторию, теперь я это знаю.

— Боюсь, ты не очень подходишь для Консерватории. В том-то все и дело.

— Вы незначительны, так они мне сказали, поймите это, вы незначительны, ну а что такого значительного в тебе? Что?

— Брось, Хильда, не дергайся.

— Но, Мэгги, это же такой удар.

— Когда ты намерена пресуществить себя, пресуществить себя в хлеб или рыбу?

— В Консерватории обучают христианской символике, а также символике мусульманской и символике Общественной Безопасности.

— Красный, желтый и зеленый круги.

— Когда мне сказали, я взялась за оглобли своей двуколки и тяжело потрусила прочь.

— Тяжелые, черные, кованые двери Консерватории закрыты для тебя навсегда.

— Тяжело потрусила в направлении своего дома. Мой маленький, убогий домишко.

— Брось, Хильда, не дергайся.

— Да, я все еще пытаюсь попасть в Консерваторию, хотя и понимаю, что теперь шансов у меня меньше, чем когда-либо.

— Они не не хотят видеть в стенах Консерватории беременных женщин.

— Я им не сказала, я солгала на этот счет.

— Разве они тебя на этот счет не спросили?

— Нет, они забыли спросить, и я им не сказала,

— Тогда вряд ли это стало причиной того, что…

— Я чувствовала, что они знают.

— Консерватория враждебна к новым идеям, новых идей там не любят.

— И все же, Мэгги, это был удар. Мне пришлось вернуться домой.

— Где, несмотря на постоянное общение с наиболее выдающимися художниками и интеллектуалами твоего времени, тобой все больше овладевают тоска и уныние.

— Да, он меня потряс.

— Любовник?

— И это тоже, но я о другом. Адвокат. Он сказал, что не может поступить меня в Консерваторию по причине моей незначительности.

— Гонорар был?

— Гонорар бывает всегда. Фунты, фунты и фунты.

— Я стояла на внутренней террасе Консерватории и смотрела на каменные плиты, обагренные кровью многих консерваторских поколений. Стоя там, я размышляла: нет, Хильду никогда не примут в Консерваторию.

— Я читала Консерваторский Циркуляр и не находила в списке своей фамилии.

— Ты поддерживаешь новые идеи, это тоже сыграло против тебя.

— Я никогда не отрекусь от новых идей.

— И ведь ты ветеран, можно было ожидать, что это зачтется в твою пользу.

— Должна тебе признаться, это стало для меня огромным разочарованием.

— Брось, Хильда, не плачь и не рви на себе волосы — здесь, где они могут тебя увидеть.

— Они смотрят в окна?

— Вполне возможно, что они смотрят в окна.

— Говорят, по праздникам они приглашают повара.

— Кроме того, у них есть обнаженные натурщики и натурщицы.

— Ты правда так думаешь? Я ничуть не удивлена.

— Лучшим студентам обед присылается в комнату на подносе.

— Ты правда так думаешь? Я ничуть не удивлена.

— Злаковые салаты и большие порции отборных мясных деликатесов.

— О, как больно мне это слышать.

— Хлеб с расшкваренным жиром, сладкий пирог по праздникам.

— Я такая же одаренная, как они, я такая же одаренная, как некоторые из них.

— Решения принимаются тайным комитетом. Они опускают в горшок черные фасолины или белые фасолины.

— Раньше я думала, что меня примут. Я получала обнадеживающие письма.

— Боюсь, ты не очень подходишь для Консерватории. Лишь наилучшие подходят для Консерватории.

— Я ничуть не хуже многих тех, кто нежится сейчас в мягких консерваторских постелях.

— Относительные достоинства непременно изучаются скрупулезнейшим образом.

— Я могу спокойно улыбаться в улыбающиеся лица проворных, опасных преподавателей.

— Да, у нас есть обнаженные натурщики. Нет, обнаженные натурщики не обладают для нас эмоциональной значимостью.

— Я могу работать с глиной и клеить всякое.

— Да, иногда мы наклеиваем на обнаженных натурщиков всякое, чаще всего — одежду. Да, иногда мы играем для обнаженных натурщиков и натурщиц на консерваторских скрипках, виолончелях и трубах, или поем для них, или корректируем их произношение, тем временем наши ловкие пальцы летают над нашими этюдниками.

— Пожалуй, я могу послать еще одно заявление, или несколько.

— Да, теперь твой живот не назовешь малозначительным. Я помню время, когда он был совсем плоским, плоским, как доска.

— Я умру, если не поступлю в Консерваторию, я умру.

— Нет, не умрешь, ты только так говоришь.

— Я сдохну на месте, если не поступлю в Консерваторию, это я тебе обещаю.

— Все не так плохо, ты всегда можешь найти себе другое занятие, не знаю уж какое, брось, Хильда, возьми себя в руки.

— Для меня это вопрос жизни и смерти.

— Господи, я помню время, когда он был плоским. Но уж порезвиться-то мы уж порезвились, помнишь? Япомню, как мы носились по этому городу, прятались в темных углах, отличный был город, жаль, что мы его покинули.

— Теперь мы взрослые, взрослые и благопристойные.

— Так вот, я ввела тебя в заблуждение. Обнаженные натурщики обладают для нас эмоциональной значимостью.

— Обладают?

— Мы любим их и все время с ними спим — до завтрака, после завтрака, во время завтрака.

— Хорошо устроились!

— Ловко устроились!

— По мне, так здорово!

— Совсем не плохо!

— Жаль, что ты мне это сказала.

— Брось, Хильда, не нужно быть такой упертой, ты имеешь огромный выбор других занятий.

— Я думаю, они руководствуются неким принципом эксклюзивности. Одних допускают, а других нет.

— У нас там есть индеец племени кушатта, настоящий, чистокровный индеец кушатга.

— Там, у вас?

— Да. Он делает висячие ширмы из лоскутьев и сучков, очень симпатичные, и он делает картины песком по клею, играет на самых разнообразных свистках, иногда он поет, и он стучит в барабан, и работает по серебру, а еще он ткач, и он переводит с языка кушатта на английский и с английского на кушатга, и он непревзойденный стрелок, он умеет валить быков за рога, и ловить сомов на перемет, и делать лекарства из самых обычных ингредиентов, в основном из аспирина, и он декламирует, и еще он артист. Он очень талантливый.

— Для меня это вопрос жизни и смерти.

— Слушай, Хильда, а что, если тебе стать вольноприсоединившейся? У нас предусмотрен такой статус, ты платишь двенадцать долларов в год, и тебя берут в вольноприсоединившиеся. Ты получаешь Циркуляр и все права вольноприсоединившегося.

— А какие это права?

— Ты получаешь Циркуляр.

— И это все?

— Пожалуй, что и так.

— Я вот сяду здесь и буду сидеть и никуда не уйду.

— Мне мучительно наблюдать твое горе.

— Я вот возьму и рожу, прямо здесь, на ступеньках.

— Может быть, придет время и твоих ушей достигнет радостная весть.

— Я чувствую себя как мертвец, сидящий в кресле.

— Ты все еще хорошенькая и привлекательная.

— Очень приятно такое слышать, я рада, что ты так думаешь.

— И пылкая, ты пылкая, очень пылкая.

— Да, у меня пылкая натура, очень пылкая.

— Помнится, несколько лет тому назад ты работала в Корпусе мира.

— Да, работала, я водила машину скорой помощи в Никарагуа.

— Консерваторская жизнь в высшей степени беззаботна — да, другого и слова не подберешь.

— Думаю, мне нужно просто вернуться домой и устроить большую приборку — выкинуть бумаги и прочий мусор.

— Мне кажется, этот ребенок скоро родится, верно?

— И продолжить работу над этюдами, что бы они там ни говорили.

— Это достойно всяческого восхищения.

— Главное — не дать себя согнуть, не пасть духом.

— Мне кажется, этот ребенок родится через некоторое время, верно?

— Мне тоже так кажется. А ты знаешь, что эти ублюдки твердо решили не допускать меня туда?

— Их мозги лишены гибкости и закостенели.

— Возможно, это потому, что я бедная беременная женщина, как ты думаешь?

— Ты же сказала, что ты им не говорила.

— Но может быть, они — очень проницательные психологи, так что им было достаточно одного взгляда на мое лицо.

— Нет, еще нет никаких признаков. Сколько у тебя месяцев?

— Около двух с половиной, а если раздеться, то заметно.