Читать интересную книгу Черный Гетман - Александр Трубников

Последняя телега обоза поравнялась с приятелями. Ольгерд окинул взглядом сидящих на ней пленных и обомлел. В хмуром нечесаном варнаке, кутающемся в разорванный по шву грязный кунтуш с лезущим на глаза заячьем треухом он признал своего бывшего хорунжего Друцкого-Соколинского, который переметнулся к московитам в Смоленске.

— Под Оршей взяли, — перехватив ольгердов взгляд, пояснил Шпилер. — Он там вместе с дружками начал по селам бесчинствовать, с крестьян "шляхетские подати" собирать. Вот мы их выследили и побили. Кстати, в той самой деревне, где с тобой познакомились.

— В Замошье? И как она там, цела-невредима?

— Горела раз, но уже отстроилась.

— Как там наш друг Михай?

— А что ему сделается? Поит бимбером смоленского урядника, когда тот по делам приезжает, да живет припеваючи. А ты, я гляжу, этого шляхтича раньше знавал? — Шпилер указал рукой на Соколинского.

— Встречались, — процедил сквозь зубы Ольгерд. — Под Смоленском. Когда я с Обуховичем город покинул.

— Обухович сейчас снова в фаворе, — кивнул Шпилер. — Он, говорят, Варшаву у шведов отбил, теперь воюет под Краковом. А с этим все ясно, — он снова кивнул на пленника, и тот боязливо вжал голову в плечи. — Кто присяге, единожды изменяет, тот рано или поздно до разбоя докатывается и кончает жизнь в острожной яме да со рваными ноздрями. Мне самому он противен, за собой таскаю в расчете на выкуп. Хочешь? — Забирай с собой! На прокорм уже больше потратил, чем его родичи могут дать.

Попадись Ольгерду чванливый хорунжий вскоре после смоленских дел, непременно бы взял его к себе да, в отместку за подлость и предательство заставил чистить лошадей и за столом прислуживать. Но после всего что он пережил за последние годы, возня с бывшим начальником в отместку за давние обиды виделась делом мелким и негодящим.

— Нет, — ответил он твердо, — мне обуза тоже без надобности.

— Шпилер нахмурился, как любой нехитрый человек, чья уловка мигом распознана собеседником, но отчаиваться не стал. Почти сразу же лицо его просветлело, словно шебутную голову воеводского порученца посетила какая то, новая и очень удачная, на его собственный взгляд, мысль:

— Слушай, Ольгерд! А может ко мне в отряд? Мне такой как ты, опытный командир и лихой рубака нужен до зарезу! Если согласишься сразу же, сей момент триста талеров выдам. Будешь получать еженедельное жалование, да вдобавок долю при разделе трофеев. Царь русский богат и за честную службу платит щедро. Да и земель у него столько, что на наш век хватит. Через год-другой, глядишь и в воеводы пробьешься…

Чинов и земель мне не нужно, — ответил Ольгерд. У меня и то и другое есть, отцами и дедами завещанное. Да и честно тебе скажу, устал я, Шпилер, от всех этих игрищ. Война — забава для юных.

Шпилер развел руками, мол нет — так нет, мое дело предложить. Однако в глазах его застыла изрядная досада, словно отказ, в общем оправданный и вполне ожидаемый, изрядно его уязвил.

Говорить более было не о чем. Оба тепло распрощались, затем вскочили на коней, Ольгерд сам, а Шпилер при помощи подскочившего мигом слуги, и поехали в разные стороны, оба пребывая в твердой уверенности, что их дороги более не сойдутся.

* * *

Дорога, ведущая в казацкую слободу, знакомая Ольгерду еще по прошлому посещению, окруженная черными безлистными стволами деревьев и голыми кустами, выглядела совсем не так, как в летнее время. На дальнем холме, не хоронясь за листвой серела немым укором Кирилловская церковь, в которую заехать он, сам не зная почему, не решился. Укрытые снегом холмы, лишенные зеленой густой листвы, просматривались от подошв до макушек, так что случись та, круто изменившая судьбу стычка с кошевым Богданом Молявой не в разгар лета, а сейчас, то исход ее был бы печален для беглецов, которые не смогли бы найти никакого себе укрытия.

Заливные луга, через которые лежал его путь, простирались бесконечной грязно-серой равниной до самого горизонта, у которого хмурой стеной чернел тянущийся отсюда и едва ли не до Смоленска бесконечный угрюмый лес. Между лесом и киевскими холмами, за полосатыми одеялами перепаханных с осени огородов, пуская в небо султаны печных дымов, топорщилась крышами Куреневка.

Вопреки ожиданиям, казацкая слобода встретила его не зимним дремотным безлюдьем, а неожиданным для этой поры оживлением, так что сперва он решил, что спутал дни и прозевал приход Маслены, до которой по его прикидкам, было еще две две с половиной недели. Однако, въехав в улицу, ведущую к майдану, понял, что царящая во всех без исключения дворах суета отнюдь не напоминает праздничное гулянье. Во дворе по левую руку, за невысоким тыном с неизменными горшками на жердях, два казака, судя по разнице в возрасте отец и сын, вместе с десятком дворовых грузили незапряженную телегу. При этом груз, который они, перекладывая рогожами и одеялами, умещали со всем возможным тщанием, отнюдь не напоминал товар, что возят на ярмарку мирные поселяне. Телегу заполняли короба с порохом, заготовленные патроны древки пик и добротные пластинчатые доспехи, а одних только карабинов Ольгерд насчитал не меньше пяти.

Во дворе напротив, также собирали телегу, но укладывали не оружие, а провиант. Две дородные девицы таскали из распахнутой двери отдельно стоящего погреба связки вяленой рыбы, копченые окорока и скрученные рулонами толстые шматы сала. Сам же хозяин, никому не доверяя особо ценный припас, нес из дому, завернув в шаль и обнимая, словно ребенка, полуведерную бутыль доброго хлебного вина.

Не нужно было иметь семи пядей во лбу чтобы понять: напоминающая растревоженный улей слобода Куреневской сотни Киевского полка Войска Запорожского всем миром собиралась в поход. И цель этого похода была не совсем понятна. Московское царство, которому несколько лет назад присягнули бывшие реестровые казаки Речи Посполитой, вело войну с одной только Швецией с которой, как было ему известно, гетман Хмельницкий, свято блюдя казацкий закон: "И богу свечка и черту кочерга", поддерживал вполне дружеские отношения. Добравшись до майдана, Ольгерд направил коня к подворью, которое занимал куреневский кошевой атаман.

Горячий Богдан Молява держал совет в знакомой Ольгерду зале, куда он, узнанный джурами, проник безо всяких помех. Растопленная, словно в бане печь разогрела дом так, что по спине чуть не сразу побежали струйки пота. Внутри было тесно, словно в церкви на Пасху. Воздух был спертым, а над потолочными балками висели пласты плотного дыма, издающие резкий щекочущий ноздри запах — это один, по-татарски чернявый казак вдыхал в себя через люльку перенятое недавно от турок заморское зелье которое, как знал уже Ольгерд, вместе с конопляным дурманом зовется татарским словом тутун.

Единственным стоящим на ногах в зале был сам кошевой. Верхушка шапки его терялась в тутуновом дыму, голос Молявы был хриплым и громогласным. Все своим видом он, с горящими глазами и раздувающимися ноздрями напоминал старого боевого коня рвущегося из стойла при звуке боевого рожка.

— И овса побольше берите, — ревел сотник так, что Ольгерду стало страшно за дорогие оконные стекла, — по москальским ведь землям пойдем, а там реквизиции считаются грабежом. Суд у царских воевод сами знаете, короткий — с дыбы и на плаху…

— Знаем, батько, — закивали сочувственно казаки. — лютуют опричники! Вон Микола Вересень на Пасху всего-то у ляха-соседа хутор решил потрясти. Холопов поубивал, дык то холопы. Ну семью-то не убил и не в полон продал, а только жену хлопцам отдал, а дочку, тут уж дело молодое, сам снасильничал. Его за это похвалить надобно было, ведь ляха разорил, а зверь-воевода велел батогами до мяса бить, и запер в холодную… Никакой жизни нам, казакам, на Киевщине не стало!

— Затем и идем мы в поход, — кивнул, выслушав жалобы, кошевой. — Чтоб вольностям нашим никто окорот не давал, ни ляшский круль, ни москальский царь. На святое дело идем. Наша земля Украина, и нам тут решать, что с жидами, ляхами да холопами делать!

Упоминание о еврейском племени, которое еще со времен короля Владислава получило в землях Речи Посполитой множественные привилегии и, благодаря широко развернувшейся торговой деятельности, ухитрилось стать кредиторами едва ли не всех здешних шляхтичей и служилых людей, вызвало у собравшихся чрезвычайно живой отклик. При этом оказалось, что в знаниях разновидностей пыток и казней Ольгерд совершенный профан, ибо перечень бед и кар, обещанных казаками как всему моисееву племени в целом, так и отдельным, особо отличившимся его представителям, был воистину потрясающ.

Пока достопочтенные радники выражали полную поддержку словам и делам своего сурового атамана, тот цепким взглядом осматривал залу пока, наконец, не заметил своего гостя.

— Ба! Кого я вижу! Ты ли это, Ольгерд? — Вновь рявкнул, перекрыв шум, кошевой. — А я про тебя на днях как раз вспоминал. Дело-то такое намечается, что каждая добрая сабля дороже золота. Ну, на этом, хлопцы, и закончим, мне с шановным паном потолковать нужно. А завтра, чуть свет, пойдем на Вышгород и дальше через земли Чернобыльского полка…