тяжелела и расплывалась. Я хорошо это видел, а еще лучше знал, что все решать будем только мы с ней вдвоем, промеж себя. Я, отец — не отец, и она, готовящаяся стать матерью, упрямая, умная и жестокая женщина. Поэтому, когда Барбара спросила меня, что я думаю по поводу того, о чем мы с ней еще не толковали, я был уже вполне готов к разговору. Я сказал ей попросту, что предоставлю им на три года свою комнату с кухней, а сам подамся в квартиранты к Люции Шимонек, вдове Теофиля.
Я говорил все это улыбаясь, а под конец даже рассмеялся от души, увидав, как она остолбенела и растерялась. Очень я тогда невзлюбил их обоих, пожалуй, я мог бы выразиться более резко и сурово. Но она была так забавна в этом своем остолбенении. Барбара приготовилась к тяжелой, мучительной и беспощадной борьбе с никчемным стариком. А ей преподнесли, как на золотом подносе, уже готовое решение, да еще приправленное притворно умиленной улыбкой.
Она расплакалась. Подошла. Чмокнула меня в руку, которую не удалось у нее отнять, а через четыре месяца, чистым и свежим июньским утром, я заканчивал сборы к переезду.
Барбара была уже в клинике на улице Каровой, но Тадек еще не караулил под ее окном. Он пытался мне помогать: упаковал одеяла и постельное белье в аккуратный узел, запер набитый до отказа старый чемодан, а когда сломался замок, старательно и надежно обвязал крепкой пеньковой бечевкой. Мы не разговаривали. Он помогал мне вопреки моим протестам, остался со мной, хотя ему уже давно полагалось бы ждать в уютном холле родильного дома, где по его милости готовился появиться на свет маленький человек, судьбы которого мне уже не узнать.
Где-то далеко позади остался невзрачный заморыш — воришка с окраины, гордый и независимый, верный своему слову. Ныне это был кто-то совсем другой: старательно ухоженный молодой человек с худощавым, замкнутым лицом, немногословный и скупой на ласку. В тот день ему было мучительно стыдно передо мной. Но гораздо сильнее, чем это напрасное, но неизбежное чувство, мучил его страх. Он боялся за жену, боялся той новой жизни, которая открывалась перед ними тремя.
Для перевозки двух чемоданов, узла и раскладушки требовался извозчик: убогое мое имущество не поместилось бы в такси.
Тадек пригнал пролетку с довольно веселым, слегка подвыпившим моим ровесником на козлах. А когда мы погрузили весь багаж: узел, раскладушку и два чемодана, к счастью, места осталось лишь для одного седока. Поэтому я велел Тадеку отправляться туда, где ему давно полагалось находиться, — к барьеру в приемном покое, там люди дожидаются более или менее радостных вестей.
Мы поцеловались. Тадек заплакал, я тогда еще сдержался. Извозчик причмокнул, и худая грязно-белая кобыла с отвисшим брюхом и раздутыми от старости ребрами тронулась в дальний путь через весь город — из центра на Верхний Чернякув — под теплым июньским солнцем.
Город был свежий и чистый, на рассвете прошел ливень, и еще кое-где в тени поблескивали влажные газоны и тротуары. С улиц уже схлынула первая, утренняя лавина людей и машин, и мы ехали спокойно и безмятежно. Это был девятнадцатый день июня, и только в дороге я сообразил, что мне стукнуло шестьдесят шесть с половиной. Сказал об этом извозчику, потребовав, чтобы он поздравил меня, и спросил, не угодно ли ему распить со мной по этому поводу бутылку пива. Он очень обрадовался. Мы осушили по две бутылки в маленьком, на удивление чистом баре, где лишь один-единственный посетитель, франт со страдальческим лицом, опохмелялся, запивая рюмку водки светлым пивом.
Мы с извозчиком не разговаривали. Он сам это предложил, заявив, что люди, умеющие пить, не должны терять время на болтовню, особенно если они стары и мудры. Я, сказал он, стар и умен. Вы, уважаемый, тоже в годах и в своем уме — что же нового и интересного можем мы сказать друг другу? За эту мысль я поставил ему еще целых сто граммов рябиновой, и мы покатили дальше унылой рысцой. Извозчик подбадривал свою клячу, добродушно покрикивая и совсем безобидно помахивая кнутом над ее костлявым задом.
Я попросил, чтобы он еще раз остановился — возле кошелок и ведер уличной торговки цветами: надо было привезти Люции Шимонек букет ради встречи — и купил, причем по дешевке, пять белых, уже малость перестоявших, но действительно прекрасных роз.
Два высоких куста таких же самых роз, названия которых я уже не помню, но которые вижу отчетливо — как они расцветают в лучах июньского солнца, — росли под окнами нашего дома, выходящими на восток, со стороны улицы.
Десятка полтора первых роз с обоих этих кустов обычно возлагались у алтаря в левом боковом приделе костела, у алтаря с огромным изображением Иоанна Евангелиста, ради спасения моей младенческой души.
Добрый отец мой — ибо таковым считал я тогда огородника Мартина — поручил мне уже в раннем детстве самому присматривать за набухающими в начале июня бутонами. Он показал мне, какой толщины бутоны срезают, чтобы цветы получались пышными и красивыми. Поэтому я осматривал кусты каждое утро и наконец оповещал во весь голос, что настала пора. И если отец находил, что я прав, то шел за большими ножницами и подсаживал меня вверх.
Я резал ветки, смеясь от радости. А было это, пожалуй, вскоре после моей тяжелой болезни — спустя месяц, а может, год или два. Во всяком случае, я был еще очень слабый.
Маленький и слабый, куда меньше и слабее других моих ровесников. У меня хватало сил едва на несколько веточек, поэтому отец, улыбаясь, ставил меня на землю и уже сам осторожно срезал необходимое количество раскрывающихся бутонов.
А я с восторгом и уважением глядел на его большие, сильные руки, которые так легко управлялись с толстыми ветками и тяжелыми ножницами.
Потом розы ставили в ведро со свежей водой, отец возвращался в огород к своим грядкам, а меня мать переодевала в белую рубаху, чистые штаны и приказывала чистить до блеска башмачки.
Были это дни солнечные, первые теплые и ясные дни июня. Мать надевала праздничное платье — была ли то пятница или вторник, день лошадников, — и мы отправлялись в костел. Я нес букет белых роз, а мать — специально предназначенную для таких случаев великолепную обливную крынку.
Мы отыскивали в ризнице причетника, а потом — испросив у него разрешения и с его помощью — возлагали белые цветы к алтарю моего патрона, Иоанна Евангелиста, молодого господина в длинном королевском одеянии.
Причетник удалялся. Мать преклоняла колена, чтобы помолиться тихо и смиренно,