И тем не менее в заключительных строках он опять признается в своей беспомощности:
И с бессмысленной улыбкой,Вспять глядишь, жесток и слаб,Словно зверь, когда-то гибкий,На следы своих же лап.
В следующем длинном стихотворении — какое отчаяние в этом отожествлении мирового процесса с творческим бессилием:
…Все трещит и качается.Воздух дрожит от сравнений.Ни одно слово не лучше другого,Земля гудит метафорой…
………………………………….
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.Спасибо за то, что было:Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете…
И в заключение:
То, что я сейчас говорю, говорю не я,А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы.Одни на монетах изображают льва,Другие — голову,Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепешкиС одинаковой почестью лежат в земле.Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы.Время срезает меня, как монету,И мне уж не хватает меня самого.
(1923)В стихотворении, озаглавленном «1 Января 1924», поэт жалуется на то, что ему отказано в праве на песню, на поэтическое слово, на правду сердца:
Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,Еще немного — оборвутПростую песенку о глиняных обидахИ губы оловом зальют.О, глиняная жизнь! О, умиранье века!Боюсь, лишь тот поймет тебя,В ком беспомощная улыбка человека,Который потерял себя.………………………………………….Мне хочется бежать от моего порога.Куда? На улице темно,И словно сыплют соль мощеною дорогой,Белеет совесть предо мной.
К этому времени относятся, судя по стихам, последние колебания Мандельштама. Он понял, после пяти лет революционного насилия, что с «диалектическим материализмом» ему не по пути:
Нет, никогда, ничей я не был современник,Мне не с руки почет такой.О как противен мне какой то соплеменник,То был не я, то был другой
Но, может быть, всего недвусмысленнее выражен этот протест против бездуховного детерминизма в стихотворении, посвященном «пламенному Ламарку»:
…Если все живое лишь помаркаЗа короткий выморочный день,На подвижной лестнице ЛамаркаЯ займу последнюю ступеньК кольчецам спущусь и к усоногим,Прошуршав средь ящериц и змей,По упругим сходням по изломамСокращусь, исчезну, как Протей.Мы прошли разряды насекомыхС наливными рюмочками глаз.Наступает глухота паучья,Зренья нет — ты зришь в последний раз.Он сказал: довольно полнозвучья,Ты напрасно Моцарта любил,Наступает глухота паучья,Здесь провал сильнее наших сил.И от нас природа отступилаТак, как будто ей мы не нужны,И продольный мозг она вложила,Словно шпагу в темные ножны…
(1932)Как все это, пожалуй, «заумно»! Но никогда не бессмысленно. Надо знать Осипа Эмильевича, как я знал его, чтобы за этим гремящим обличительно иносказанием почувствовать его муку. Большевистский погром нашей духовной культуры так расшатал его обостренную чувствительность, что он с годами и вовсе «потерял себя». Весь его внутренний мир, пронизанный светом мировой гармонии, рухнул в уродливой тьме народного и всемирного бедствия. И пусть прячет поэт мысли и чувства за образы и слова, переходящие сплошь в очень замысловатую «заумь», или логическую бессмыслицу, эта поэзия Мандельштама завораживает словесным мастерством и той подлинностью, которая чувствуется за словами и говорит о его возмущенном отчаянии.
Антисоветскость «советских» стихов Осипа Мандельштама — явление очень исключительное. И сам он, на фоне этих, так часто зашифрованных, стихов против вершителей русских судеб, вырастает, если прислушаться, в яркую фигуру мученика за правду. Власти, видимо, долго не понимали, о чем, собственно, они, эти строфы, такие необычайно звучные и как бы лишенные человеческого смысла. Но в конце концов этот смысл был разъяснен (не в связи ли с той эпиграммой на Сталина, о которой я упомянул?), и поэта «ликвидировали». Как? Это уже подробность. Верно то, что Мандельштам погиб благодаря своей Музе, не пожелавшей смириться перед властью несвободы.
Мне кажется, что это звучит и в том стихотворении Осипа Эмильевича, которое привезла недавно из России одна из его почитательниц. Оно еще не появлялось в печати, насколько я знаю, ни в России, ни по сю сторону железного занавеса. Но в авторстве его сомневаться нельзя. Это — исповедь поэта, вероятно сосланного куда-то в Сибирь — «в ночь, где течет Енисей», и тут в каждом слове звучит драматический стон его голоса:
За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людейЯ лишился и чаши на пире отцов,И веселья и чести своей.Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по шкуре своей.Запихни меня лучше, как шапку, в рукавЖаркой шубы сибирских степей, —Чтоб не видеть ни трусов, ни мелкой грязцы,Ни кровавых костей в колесе,Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной красе.Унеси меня в ночь, где течет Енисей,Где сосна до звезды достает,Потому что не волк я по шкуре своейИ неправдой искривлен мой рот.
Илья Эренбург. Осип Мандельштам
«Мандельштам» — как торжественно звучит орган в величественных нефах собора. «Мандельштам? Ах, не смешите меня», и ручейками бегут веселые рассказы. Не то герой Рабле, не то современный бурсак, не то Франсуа Вильон, не то анекдот в вагоне. «Вы о ком?» «Конечно, о поэте „Камня“» — «А вы?» — «Я об Осипе Эмилиевиче». Некоторое недоразумение. Но разве обязательно сходство художника с его картинами? Разве не был Тютчев, «певец хаоса», аккуратным дипломатом, и разве стыдливый Батюшков не превзошел в фривольности Парни? Что если никак, даже с натяжкой, нельзя доказать общность носа поэта и его пэонов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});