мириться с тем, что чего-то не знаете во мне, вы заставили себя думать, будто знаете все... А ведь я говорила, что я собачонка! Что в страхе царапаюсь в дверь и ожидаю хозяина, и хочу, чтобы ко мне вошел живой человек!
— Прекрасно помню.
— И прекрасно забыли. Вам не хотелось думать, что я пришла к вам из страха. Что мне было так страшно одной, что я в отчаянии не могла понять: что со мной, кто я, кем я буду, оставшись одна? Может быть, ничем? А я не могу быть ничем! Что хотите со мной делайте, не могу! И мне нужно было утвердиться в себе, в себе – женщине. В чем же другом я еще могу утвердиться? И вы мне помогли, я утвердилась. Ну вот и все...
— Жестоко!
— Еще бы! Вот я и готова встать перед вами на колени... Встать?
Корнилов снова остановил ее.
— Составили план и выполнили его? – спросил он.
— Нет! Это я сейчас говорю. А тогда был страх, и ничего больше.
— Неправда! Было счастье, и я не мог в этом обмануться. Было, было!
— Для меня это было счастье избавления. Счастье повешенного, которого за секунду до последнего вздоха вынули из петли. Истинное ли это счастье? Женское ли?
— Утвердившись, вы стали мучиться тем, что я белый, а вы красная? Да?
— Если бы мы были только вдвоем. Но ведь мы всегда были втроем! – И Нина Всеволодовна взглянула на фотопортрет.
— Лазарев?
— Конечно. Кто же еще?
— Конец света – «...ночь... темь... река... мост... люди...» – вот с чем я пришел к вам. И вас это ничуть не пугало. Быть последней Евой при последнем Адаме – это вам было интересно и не страшно. Если мы самые последние, если мы после Лазарева, что же могло нам помешать? Последним не мешает ничто!
— Да-да! Я и хотела верить вам и вашему страшному пророчеству, чтобы подавить свой собственный страх... Не получилось! Недолгая забывчивость стала моим недолгим счастьем. И разве это могло быть долго? Уж это всегда так – наш собственный страх нам страшнее, чем конец всего света! Вот и вы: если бы вам сказали, что через пять минут кончится все, весь мир, вы бы так не испугались, как боитесь сейчас, теряя меня. Все мы так устроены. И я, и вы, и все.
Хотелось Корнилову паралича, но паралича не было. Надо было справляться одному, без паралича, без разрыва сердца. Он спросил:
— Когда вы служили в 5-й армии, вам не приходилось иметь дело с какими-нибудь бумагами по армии генерала Молчанова?
Она была готова к любому, к какому угодно вопросу и к этому тоже.
— Много раз...
— Не было донесений о передвижении молчановской армии по тайге? На север от Щегловска? Не помните?
— Вспоминаю...
— А донесений о том, что в деревне Малая Дмитриевка и вокруг нее ваш противник, отступая, сжег несколько тысяч саней? С продуктами, боеприпасами? Что оставил там раненых, сыпнотифозных, обмороженных? В декабре девятнадцатого года? Двадцать четвертого, двадцать пятого, двадцать шестого декабря?
Нина Всеволодовна опять не удивилась, она сказала:
— Какой ужас, – но сказала это спокойно. Подумала и сказала еще: – Ну, а то, первое, с чем вы пришли ко мне, было ведь еще страшнее: «...ночь... темь... река... мост... люди...» Ведь первое всегда самое страшное, потому что неожиданно.
Да-да, она почти что отгадала, Нина Всеволодовна: он действительно хотел испугаться прошлого, а не настоящего, он требовал этого от себя, он хотел поверить в то, что прошлое все еще способно их разъединить, а может быть, и сделать врагами...
Вот он и вспомнил тайгу, оцепеневшую на морозе, в таком холодном воздухе, который казался сошедшим на землю с нездешних, с дальних-дальних и никому не известных небес, вспомнил огромные, казалось, тоже холодного пламени костры, они поглощали тысячи саней, груженных боеприпасами и продовольствием, их жгли голодные и почти безоружные люди, вспомнил мародеров из своего же батальона, которые пытались что-то выкрасть из этих костров и убежать прочь, спастись в тайге; вспомнил, как он, Корнилов, приказал их расстрелять и только приказал, не успел даже подумать о своем приказе, как под окнами избы уже раздался жиденький и неровный залп; вспомнил, как час спустя к нему привели еще четверых каких-то людей, они тоже пытались что-то спасти из тех же костров, а с ними сделали то же самое, и залп был удивительно похож на тот, первый; вспоминал и еще, и еще что-то из последних декабрьских дней девятнадцатого года и, подумав и вспомнив, стал ей обо всем этом рассказывать, и при этом он ждал, что она крикнет: «Подлец! Почему ты ничего не говорил об этом до сих пор?» Тогда-то он и поверит, что они – враги.
Однако же Нина Всеволодовна слушала его по-прежнему скорбно и по-прежнему молча, а выслушав, сказала:
— Война... Я знаю все, что происходило на войне.
— Вы были машинисткой в штабе, вы не видели всего, не могли видеть, – с упорством и злостью, с отчаянной какой-то надеждой сказал Корнилов.
— Но у меня всегда хватало воображения, чтобы представить себе все, что происходит там... Там, откуда я получала для перепечатки на «ундервуде» донесения и рапорты...
Тогда Корнилов заговорил вдруг о нежности, которую испытывал к ней, когда они бывали вместе, о неземной чистоте, которую всякий раз находил в ней.
Она снова не удивилась ничуть.
— Да, я знаю это за собой. Знаю!
— Вам говорили об этом ваши мужья?!
— Почему бы им было не говорить?
Он не ответил, Нина Всеволодовна пояснила сама:
— Ты же говорил мне, что мы последние Адам и Ева. Если последние, значит, уже все было, все-все было...
Он же еще и еще искал какое-то доказательство, какое-то убедительное объяснение их разрыва, ему было все равно, в чем его найти, в любви и в нежности или в ненависти, лишь бы только найти, но ему не хватало для этого ни ума, ни памяти, ни чувств, ни логики, ничего, он был бессилен во всем этом, она же была безразлична. Ей уже ничего не нужно было доказывать, ее решение было выше всего на свете: выше ума, выше памяти,