Читать интересную книгу Сага о Форсайдах 2 - Джон Голсуори

Эта страстная вспышка напугала Майкла. Расстроенный и мрачный, он пробормотал:

- Религия - символ!..

- Символ? Не сомневайся, я сумею постоять за любое стоящее дело - за честность, человечность, мужество. Как-никак я прошел войну. Но почему я должен стоять за то, что считаю насквозь прогнившим?

- Мы обязаны это скрыть! - взорвался Майкл. - Мне нестерпимо думать, как куча болванов будет воротить нос при виде тебя.

Уилфрид пожал плечами:

- Поверь, я сам от себя его ворочу. Никогда не подавляй свое первое побуждение, Майкл.

- Что же ты собираешься делать?

- Не все ли равно? Будь что будет. Так или иначе, меня не поймут, а если даже поймут, никто не станет на мою сторону. Да и зачем? Я ведь в разладе с самим собой.

- По-моему, в наши дни найдется немало таких, кто поддержит тебя.

- Да, таких, с которыми стоять рядом и то противно. Нет, я - отверженный.

- А Динни?

- С ней я все улажу.

Майкл взялся за шляпу:

- Если я могу быть полезен, рассчитывай на меня. Спокойной ночи, старина,

- Благодарю. Спокойной ночи!

Прежде чем Майкл вновь обрел способность рассуждать, он уже был на улице. Уилфрид попал в ловушку! Он до того ослеплен своим бунтарским презрением к условностям и почитателям их, что разучился здраво смотреть на вещи, - это ясно. Но нельзя безнаказанно зачеркивать ту или иную черту в едином образе Англичанина, - кто изменит в одном, того и в другом сочтут изменником. Разве те, кто не знает Уилфрида близко, поймут это нелепое чувство сострадания к своему же палачу? Горькая и трагичная история. Ему без суда и разбора публично приклеят ярлык труса.

"Конечно, - думал Майкл, - у него найдутся защитники: всякие там маньяки-эгоцентристы или красные, но от этого ему будет только хуже. Нет ничего отвратительнее, чем поддержка со стороны людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя. И какой прок от такой поддержки для Динни, еще более далекой от них, чем Уилфрид? Все это..."

Предаваясь этим невеселым размышлениям, Майкл пересек Бондстрит и через Хэй-хилл вышел на Беркли-сквер. Если он не повидает отца до возвращения домой, ему не уснуть.

На Маунт-стрит его родители принимали из рук Блора белый глинтвейн особого изготовления - средство, гарантирующее сон.

- Кэтрин? - спросила леди Монт. - Корь?

- Нет, мама, мне нужно поговорить с отцом.

- Насчет это'о молодо'о человека... который переменил рели'ию? Мне все'да было при нем не по себе: он не боялся грозы, и вообще.

Майкл вытаращил глаза от удивления:

- Да, об Уилфриде.

- Эм, абсолютная тайна! - предупредил сэр Лоренс. - Ну, Майкл?

- Все правда. Он не хочет и не станет отрицать. Динни об этой истории знает.

- Что за история? - спросила леди Монт.

- Арабы-фанатики под страхом смерти принудили его стать ренегатом.

- Какая нелепость!

"Боже мой, почему бы всем не встать на такую же точку зрения?" мелькнуло в голове у Майкла.

- Итак, по-твоему, я должен предупредить Юла, что опровержения не последует? - мрачно произнес сэр Лоренс.

Майкл кивнул,

- Но ведь дело на этом не остановится, мой мальчик.

- Знаю. Он ничего не хочет слушать.

- Гроза, - неожиданно объявила леди Монт.

- Совершенно верно, мама. Он написал об этом поэму, и превосходную.

Завтра он посылает издателю новый сборник, в который включил и ее. Папа, заставьте Юла i - Джека Масхема по крайней мере молчать. Им-то, в конце концов, какое дело?

Сэр Лоренс пожал худыми плечами, которые, несмотря на груз семидесяти двух лет, только-только начинали выдавать возраст баронета.

- Все сводится к двум совершенно различным вопросам, Майкл. Первый как обуздать клубные сплетни. Второй касается Динни и ее родных. Ты говоришь, что Динни знает; но ее родные, за исключением нас, не знают. Она не сказала нам; значит, им тоже не скажет. Это не очень красиво. Это даже не умно, - уточнил сэр Лоренс, не ожидая возражений, - так как все равно рано или поздно обнаружится и они никогда не простят Дезерту, что он женился, не сказав им правду. Я и сам бы не простил, - дело слишком серьезное.

- О'орчительное! - изрекла леди Монт. - Посоветуйтесь с Эдриеном.

- Лучше с Хилери, - возразил сэр Лоренс.

- Папа, во втором вопросе решающее слово, по-моему, за Динни, - вмешался Майкл. - Ей надо сообщить, что кое-какие слухи уже просочились. Тогда она или Уилфрид сами расскажут ее родным.

- Если бы только Динни позволила ему оставить ее! Не может же Дезерт настаивать на браке, когда в воздухе носятся такие слухи!

- Не думаю, что Динни оставит е'о, - заметила леди Монт. - Она слишком дол'о выбирала. Мечта всей юности!

- Уилфрид сказал, что считает себя обязанным оставить ее. Ах, черт побери!

- Вернемся к первому вопросу, Майкл. Я, конечно, могу попытаться, но сомневаюсь, что из этого будет толк, особенно если выйдет его поэма. Что она собой представляет? Оправдание?

- Скорей объяснение.

- Горькое и бунтарское, как его прежние стихи? Майкл утвердительно кивнул.

- Из сострадания они, пожалуй, еще промолчали бы, но с такой позицией ни за что не примирятся. Я знаю Джека Масхема. Бравада современного скепсиса для него ненавистней чумы.

- Не стоит гадать, что будет, но, по-моему, мы все обязаны оттягивать развязку как можно дольше.

- Уповайте на отшельника, - изрекла леди Монт. - Спокойной ночи, мой мальчик. Я иду к себе. Присмотрите за собакой, - ее еще не выводили.

- Ладно. Сделаю, что могу, - обещал сэр Лоренс.

Майкл получил материнский поцелуй, пожал руку отцу и удалился.

Он шел домой, а на сердце у него было тяжело и тревожно: на карте стояла судьба двух горячо любимых им людей, и он не видел выхода, который не был бы сопряжен со страданиями для обоих. К тому же у него не выходила из головы навязчивая мысль: "Как бы я вел себя в положении Уилфрида?" И чем дальше он шел, тем больше крепло в нем убеждение, что ни один человек не может сказать, как он поступил бы на месте другого. Так, ветреной и не лишенной красоты ночью Майкл добрался до Саутсквер и вошел в дом.

XI

Уилфрид сидел у себя в кабинете. Перед ним лежали два письма: одно он только что написал Динни, другое только что получил от нее. Он смотрел на моментальные снимки и пытался рассуждать трезво, а так как после вчерашнего визита Майкла он только и делал, что пытался рассуждать трезво, это ему никак не удавалось. Почему он выбрал именно эти критические дни для того, чтобы по-настоящему влюбиться, почему именно теперь осознал, что нашел того единственного человека, с которым мыслима постоянная совместная жизнь? Он никогда не думал о браке, никогда не предполагал, что может испытывать к женщине иное чувство, кроме мимолетного желания, угасавшего, как только оно бывало удовлетворено. Даже в кульминационный момент своего увлечения Флер он не верил, что оно будет долгим. К женщинам он вообще относился с тем же глубоким скептицизмом, что и к религии, патриотизму и прочим общепризнанно английским добродетелям. Он считал, что прикрыт скептицизмом, как кольчугой, но в ней оказалось слабое звено, и он получил роковой удар. С горькой усмешкой он обнаружил, что чувство беспредельного одиночества, испытанное им во время того дарфурского случая, породило в нем непроизвольную тягу к духовному общению, которой так же непроизвольно воспользовалась Динни. То, что должно было их разобщить, на самом деле сблизило их.

После ухода Майкла он не спал до рассвета, снова и снова обдумывая положение и неизменно приходя к первоначальному выводу: когда точки над "и" будут поставлены, его непременно объявят трусом. Но даже это не имело бы для него значения, если бы не Динни. Что ему общество и его мнение? Что ему Англия и англичане? Предположим, они пользуются престижем. Но с большим ли основанием, чем любой другой народ? Война показала, что все страны, равно как их обитатели, более или менее похожи друг на друга и одинаково способны на героизм и низость, выдержку и глупости. Война показала, что в любой стране толпа узколоба, не умеет мыслить здраво и чаще всего заслуживает только презрения. По природе своей он был бродягой, и если бы даже Англия и Ближний Восток оказались для него закрыты, мир все равно был широк, солнце светило во многих краях, звезды продолжали двигаться по орбитам, книги сохраняли свой интерес, женщины - красоту, цветы - благоухание, табак - крепость, музыка - власть над душой, кофе - аромат, лошади, собаки и птицы оставались теми же милыми сердцу созданиями, а мысль и чувство повсеместно нуждались в том, чтобы их облекали в ритмическую форму. Если бы не Динни, он мог бы свернуть свою палатку, уехать, и пусть досужие языки болтают ему вдогонку! А теперь он не может! Или все-таки может? Разве долг чести не обязывает его к этому? Вправе ли он обременить ее супругом, на которого будут показывать пальцем? Если бы она возбуждала в нем только вожделение, все было бы гораздо проще, - они утолили бы страсть и расстались, не причинив друг другу горя. Но он испытывал к ней совершенно иное чувство. Она была для него живительным источником, отысканным в песках, благовонным цветком, встреченным среди иссохших кустарников пустыни. Она вселяла в него то благоговейное томление, которое вызывают в нас некоторые мелодии или картины, дарила ему ту же щемящую радость, которую приносит нам запах свежескошенного сена. Она проливала прохладу в его темную, иссушенную ветром и зноем душу. Неужели он должен отказаться от нее из-за этой проклятой истории?