Лавируя близ берега, чем ближе подходили мы к Мессине, тем ветер более усиливался. В самом проливе волнение уменьшилось и в первые сутки фрегат довольно подвинулся вперед; но на другой день сделался шторм, капитан принужден был спуститься по ветру и идти в море. Без парусов, в одни снасти, по течению и ветру, фрегат полетел, как из лука стрела. Удалившись от берегов, волнение увеличилось, стремление боковой качки было столь сильно, что, не державшись за веревки, нарочно для сего протянутые, не можно было стоять на ногах. Ванты и штаги[61] ослабли, и мы опасались потерять мачты. Волны со всех сторон вливались, фрегат, как малый челнок, нырял, шел весьма быстро, зарывался в волнах, и весь состав его от сильного хода и трения близ руля дрожал. Небо, покрытое рассеянными тучами, скоро совсем потемнело, солнце скрылось, и ветер обратился в бурю, какой мне еще не случалось видеть. Течь увеличилась, почему в море остаться было опасно. Капитан, пригласив офицеров на совет, положил идти в Сиракузы, ибо при северном ветре в Мальту, по причине великого в порте волнения, входить невозможно. Проходя Катаньо, мы были свидетелями несчастного случая. Купеческий бриг, шедший из Мессины, может быть, по тем же причинам, как и мы, желал войти в порт; но лишь привел в полветра, поставил стаксели[62], как обе мачты упали, судно легло набок, в минуту было залито, поглощено волнами, и ниже обломка не осталось на поверхности. Пассажиры, устрашенные таким зрелищем, закрыли руками глаза, один из них, более набожный, желал исповедаться и причаститься. Добродушный монах наш пришел спросить меня: может ли он оказать сию услугу католику?
14 октября, подходя к Сиракузам, приготовили поставить фок и два марселя рифленые; офицеры с рупорами в руках поставили людей по местам и растолковали каждому свое дело. Капитан, опытным глазомером расчисливший расстояние, на котором должно было приводить в полветра, приказал ставить паруса. Когда лейтенант спросил, готово ли? Когда закричал: отдавай! тяни шкоты! лево руля! то, признаюсь, в сие время и у самых опытных мореходцев дрогнуло бы сердце. Фрегат лег набок, черпнул воду подветренным бортом, фок взорвало, мачты нагнулись, затрещали, фрегат быстро двинулся ко входу, и тут наступила решительная, опаснейшая минута. Вход в Сиракузы не шире 2 ½ верст, стесненный с обеих сторон грядами каменьев, представлял столь узкую, так сказать, тропинку, что малейшее уклонение от пути, медленность, нерасторопность, ошибка управляющего парусами могла бы бросить нас на тот или другой мыс. Всякий может себе представить, с каким ожиданием и какими глазами смотрели мы на приближавшийся город. Ужасный бурун справа и слева крутился на отмелях, пенящиеся волны, вздымаясь на стену, заливали высокую башню крепости, от которой мы шли не более 60 сажен. Зритель, будучи вне опасности, конечно, не мог бы сохранить равнодушия, взирая на фрегат, идущий между каменьев, совсем на боку, особенно, когда он, с высоты волнения спускаясь в глубину, казался падающим прямо на башню. Напротив того нельзя представить и описать ту радость, когда фрегат, миновав рифы, входил в порт, где корабли стояли спокойно и безопасно как на реке. Море, минуту прежде изрытое в хляби и пропасти, вдруг как бы сверхъестественной силой стало в заливе совершенно ровно и тихо. Убрали паруса, бросили якорь, думали, что беда прошла и чуть-чуть не погибли. Хотя волнение у города было не чувствительно; но ветер, подобно громовым отголоскам, гремел в верху между мачт и снастей. Два якоря не могли держать, фрегат тащило с них к южной стороне залива, усеянного каменьями, и, пока успели спустить стеньги и реи на низ, бросить третий якорь и приготовить последний четвертый, фрегат был уже от берега не более 100 сажен. Чтобы облегчить верх его, должно было срубить мачты; но в сию бедственную минуту якори, скользя по дну в гору, задержались, фрегат остановился, и волнение, отражаясь от берега, отталкивало его вперед на канаты, так что посреди ужасного буруна, возле камней, в крайней опасности нашли свое спасение. Всю ночь буря свирепствовала с равной силой, и если б не успели засветло войти в Сиракузы, то, по всем вероятностям, сей ночью потонули бы в море; ибо фрегат, пробитый ядрами в подводной части, потек и имел многие другие повреждения в корпусе и мачтах.
СиракузыСиракузский порт, как бы нарочно руками человеческими сделанный, представляет почти круглый бассейн, имеет надежное иловатое дно, и на всем своем пространстве якорные места на глубине от 5 до 11 сажен. Вход его между двумя мысами открывает только часть бухты восточным ветрам, и потому Сиракузский порт покоен и безопасен. По берегу, окружающему залив, не видно никаких остатков древней Сиракузы, а далее в прекрасной перспективе горы начинают постепенно возвышаться. Между ими Этна, как исполин, возносит вершину свою к облакам и в темные ночи освещает тихие воды Сиракузской гавани неподражаемым светом. Малый порт, где пристают шлюпки у небольшой Мулы, и доселе называется Мармора, ибо в древности весь устлан был мрамором, которого плиты и теперь кое-где видны.
К полудню 15 октября буря умолкла, фрегат завозами перешел к городу, и потом приступили мы к исправлению повреждений оного. Карантинный чиновник, сделав несколько вопросов: откуда пришли? нет ли опасных больных? объявил свободу и поздравил от имени губернатора с прибытием. Капитаны военных английских судов и полковник горного шотландского полку сделали нам посещение и последний на другой день пригласил на обед. Губернатор Сиракузский оставил нас у себя обедать. Седые волосы совсем противоречили проворным его телодвижениям, быстрый взгляд показывал всю пылкость молодости, а наружность обещала мужество и твердость духа. К столу собралось многочисленное общество. Губернатор представлял нас знатнейшим особам в парчовых и шелковых, шитых цветами кафтанах с большими стразовыми пуговицами. Все они имели пышные титулы герцогов, принцев и маркизов со многими испанскими прилагательными именами, даже названиями святых, например: Don Francesco, Conte de Sto Giovanni. Стол был самый роскошный на итальянский вкус; везде ароматы и пряные коренья, мяса было мало, большая часть блюд состояла в зелени, рыбе, плодах, пирожном и мороженом. Каждое блюдо провозглашаемо было хозяином многосложным титулом, означающим качество и достоинство его, Bef alla Mode! Bombe de Sardanapalo, La piatanza di Frederico Grande! Одно советовал он кушать старым мужьям, другое молодым дамам и девицам. Мальвазия ди липари, лакриме кристи, славное сиракузское и марсала стояли не тронутые: вина употребляли очень мало и пополам с водой; но веселость и удовольствие видны были на всех лицах. Гибкость и приятность сладкозвучного языка, при редком даровании говорить замысловато и остро, делают вообще итальянские беседы (где никогда не употребляется иностранный язык) веселыми и забавными. Хотя шутки большей частью бывают двусмысленные, а иногда и соблазнительные; но дамы и кавалеры равно умеют отражать и нападать с таким же оружием. Разговор быстро переходил от одного предмета к другому – анекдоты, любовные приключения, ученые споры, экспромты в стихах, политика Европы и новости всего света – одно другое заступали. Каждое слово влекло за собой шутку и каждая речь обращалась в смех; в колких эпиграммах, тут же сочиняемых, смеялись над мишурным своим королем Иосифом Бонапарте и, по-видимому, не огорчались утратой своего отечества. После обеда губернатор показывал нам свой гренадерский полк, стоящий здесь гарнизоном. Генерал-майор Бахметев, научив неаполитанскую армию русской экзерциции, оставил свою память и соединил, так сказать, русского с итальянцем. В маневрах каждый солдат ясно обнаруживал, что он разумеет, равно как и его полковник, для чего каждое движение полезно и в каком случае одно должно предпочесть другому; словом, итальянский солдат, не имея столь воинственного вида, кажется, понимает свое ремесло лучше, нежели думает о наружности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});