Читать интересную книгу Групповые люди - Юрий Азаров

Группу мне дали не без умысла. Эта группа существовала как временное подразделение и олицетворяла собой период застоя. Во главе ее был мой старый знакомец Никулин Геннадий Никандрович, в прошлом алкоголик, но после инфаркта значительно сокративший потребление спиртного. В нем на редкость органично сочетались такие противоположные человеческие качества, как злобность и добродушие, искренность и лживость, глубокомыслие и непробудная глупость. Он всегда ходил с отвисшей челюстью, которая жила будто бы самостоятельной жизнью, и именно в ней, в нижней части лица, должно быть, сосредоточивались у него те центры, которые производили положительные эмоции. Челюсть то и дело распахивалась, и оттуда вылетали любимые слова Никулина: "А как же!" Меня он принял предельно уважительно, сказал, что знает обо всем и готов быть хорошим помощником.

Никулин пользовался большим авторитетом у начальства и всегда занимал небольшие выборные должности. Раньше, года четыре назад, он был заместителем парторга института, но после того, как присвоил себе часть партийных взносов и на этом подловился, его уже на выборные должности не избирали. Кстати, дело со взносами замяли: Никулин был человек уважаемый и нужный. Он всегда отстаивал ту точку зрения, которая выдвигалась руководством учреждения. Я поражался тому, какой безусловный авторитет был у Никулина, так сказать, среди кадров обслуги — секретарей, кладовщиков, бухгалтеров, заместителей по административно-хозяйственной части. Они всегда его встречали с распростертыми объятиями, говорили о нем, что он душа-человек, а он на это отвечал: "А как же!"

Надо сказать, что симпатии Никулина, несмотря на всю его доброту, были весьма и весьма избирательны. С низшими по должности и по званию Никулин был неприветлив. Его челюсть смыкалась, мутные глаза темнели, и он бормотал: "Непорядок!" Это слово означало все: отсутствие дисциплины, невыполнение плана, низкое качество работы. Оно означало и то, что руководство допустило ошибку, и то, что руководителей наказали, и то, что некоторые нерадивые товарищи опаздывают на работу, и то, что на науку отпускается мало средств.

Другим членом группы был заслуженный деятель науки Манекин Афанасий Михайлович, маленький, толстенький, почти кругленький человечек с большими торчащими ушами. Создавалось такое впечатление, что в комнату входили сначала уши, а затем уже их владелец. Уши будто выныривали из-под дверей. Выныривали и тут же начинали вникать, кто, что и как говорит. Он не высказывался по поводу полученной информации, напротив — замирал. Садился у окошка, обхватывал портфель двумя пухленькими ручками и закрывал глаза, предоставив ушам вести свободную ученую жизнь. Попросту Манекин засыпал: когда к нему обращались, он не вскакивал, а водил ушами, как бы соображая, что к чему, а потом выпаливал какую-нибудь несусветную чушь, отчего всем становилось немножко стыдно. Никулин яростно защищал Манекина: "Надо уважать старость. Афанасий Михайлович — ветеран войны, заслуженный человек. Все мы можем оказаться в таком положении". Никулин яростно защищал всех, кто был хотя бы чуть-чуть выше его. Впрочем, это не совсем верно. Был в группе еще один человек — долговязый Канистров, злой, хмурый борец за правду. Канистров однажды выступил против Никулина, точнее, даже не выступил, а намекнул на слабость некоторых товарищей, которые, несмотря на ряд постановлений, употребляют все же спиртные напитки. Никулин мне сказал, как только я заступил на новое место:

— Канистрова надо гнать в три шеи. Абсолютно непригодный работник.

В лаборатории был еще и молодой человек с бородкой, в очках, в новых американских кроссовках. Он занимался своими делами, писал какую-то научную работу для себя, а раз в неделю приносил от знакомых разные дефицитные товары: колготки, кофточки, майки, туфли, штаны, купальники и прочее барахло. Молодого человека звали Эдиком, а фамилия у него была неописуемая — Вселенский. Были еще и две не очень симпатичные женщины, Наталья Семеновна Коровина и Нина Ивановна Черных, которые копались в своих исследованиях, отличались покладистыми характерами, были аккуратными и добросовестными. Наконец, была еще и лаборантка Агнесса, румяная девочка лет двадцати, которая пришла на эту работу потому, что здесь много свободного времени: можно учиться на вечернем, можно вязать свитера, кофты, шапочки — вязала она не только себе, но и многочисленным своим знакомым.

Итого восемь человек, все вакансии заполнены, как требовало того старое штатное расписание. Правда, новые условия порождали новые варианты научных объединений. Можно было при определенных задачах иметь в группе и большее количество людей, и об этом мне сказал Надоев:

— Надо написать на имя Колтуновского докладную и указать потребности и перспективы, одним словом, объяснить, под что испрашиваются единицы.

Идти к Колтуновскому, заместителю по науке, к человеку, который меня вышиб в свое время из института, мне не хотелось. Правда, за этот короткий промежуток времени мне удалось будто бы взять некоторый реванш: так складывалось, что все мои ранее изложен! ые идеи теперь были официально зафиксированы в различных документах. А то, что раньше считалось абсолютно крамольным, теперь исследовалось. Даже проблема сталинизма стала открытой. Меня вызвал Колтуновский сам. Сказал по-доброму, смело, как будто и не был подлецом:

— Дело даже не в звонке сверху! Надо развивать новое направление. И посмелее действуйте! Этих двоих, Лапшина и Никольского, берите. Если кто будет мешать, гоните в три шеи…

— Я могу сослаться на вас? — допустимая вольность с моей стороны.

Он ответил, глядя в упор:

— Да, от бездельников будем освобождаться. Это точка зрения и Президиума, и нашего партийного бюро. Я пожал ему руку. Как все просто в этом мире!

6

Мелкий, выродившийся, плюгавенький наполеонизм обнаруживается, должно быть, в каждом, кто из беды вознесся на хоть крошечный руководящий пьедестал. Долгое бедствование рождает в человеке какое-то подобие суетливого героизма (шашкой бы с закрытыми глазами!), тайное стремление во что бы то ни стало доказывать свою правоту, подозрительно видеть в каждом бездельника и потенциального врага. Все эти свойства я сразу стал ощущать в себе, а изменить что-либо в душе не мог. Я должен был наступать, не оглядываясь на прежние беды, на авторитаризм. И я ораторствовал:

— Объектами нашего исследования будут конкретные группы людей, совершившие те или иные преступления. Нам придется изучать работу колоний, судов, прокуратуры и те социальные противоречия, которые не фиксировались как правонарушения, хотя носили противозаконный и противочеловеческий характер. Для нас крайне важно понять и сегодняшние тенденции общественной жизни, проникнуть в сущность конфликта между демократией и бюрократией. Парадокс этого конфликта состоит в том, что вовлечение широких масс в социальную практику приводит к бюрократизации общественных инициатив, движений. Приметой времени является возникновение, с одной стороны, харизматических лидеров, а с другой — "творческое содружество" чиновника и "прогрессиста"…

— Что же, это чисто эмпирическое исследование? — спросил Манекин.

— Да, эмпирическое, но с широкими теоретическими обобщениями.

— Я не вижу здесь научного предмета исследования, — тихо произнес Канистров.

— Давайте с вами сразу условимся. Кто намерен вести схоластические споры, тому следует сразу подумать о переходе в другое подразделение.

— Что же так сразу… Надо ведь подумать, освоиться.

— И годика два поразмышлять… — это Лапшин съязвил.

— Простите, мне непонятно то, как должны оформляться результаты исследования, — спросил под конец Вселенский, и по этому вопросу разгорелся спор.

— Товарищи, мы с вами пишем "Очерки психологии злодеяний". И здесь любая публицистическая форма годится, лишь бы это было по существу исследованием глубинных процессов, связанных с нарушением законности.

— Для этой работы не ученые нужны, а писатели и публицисты, — это Канистров сказал.

— Не вижу большой разницы между исследованием, которое ведет публицист или ученый-психолог. Наша область — социальная психология. Здесь должна быть показана психология не одного человека, но — психология групп, различных типических социальных образований.

— Думаю, что у нас ничего не получится, — заметил Вселенский.

— Надо пробовать, А как же! Должно получиться, — это Никулин возразил.

— Получится, — сказал Лапшин. — Я предлагаю ввести своеобразные философско-литературные среды, на которых раз в неделю обсуждать написанные очерки.

— Прекрасная идея, — сказал я. — Геннадий Никандрович, составьте список выступающих на этих средах. Первым поставьте меня, чтобы не сорвалась следующая среда, а затем Лапшина, у него есть материал, а затем всех, кто пожелает выступить…