и валенки выше колен. Дождавшись команды «трогай», возница гикнул на каурого жеребца. Повозка на резиновом ходу бойко помчала по улице. Следом загрохотала телега одвуконь, в которой сидели мрачноглазый бородач в тулупе и казак средних лет в перешитой красноармейской шинели и енотовой шапке.
За городом дорога выровнялась. В степи, на окраине аэродрома, кособочилось старое каменное здание с прорехами в камышовой крыше — скорей всего, коровник, — от него метров на двадцать было вынесено ограждение из колючей проволоки. По диагонали на вышках стояли часовые.
— Это, что ли? — кивнул Павел, поймав взгляд Никитина.
— А? Да, тут держат. Контингент разный.
— Харчи откуда?
— Прошли по дворам. Я на пекарне мешок булок взял. Без приманки и пескарь не клюнет!
— Маки не мани, а пока такие вот задохлики окрепнут, откормятся, рак на горе свиснет, — не без горечи заметил Иванница, притопывая коченеющими ногами.
Подводы ожесточённым лаем встретили овчарки, рыщущие вдоль колючей проволоки. У ворот лагеря дежурили трое охранников-немцев и низкорослый казачок в стёганке поверх черкески. Его Никитин тотчас послал за комендантом, квартирующим в доме на окраинной улице. Пока перекурили, явился тщедушный штабс-фельдфебель, укутанный платком. Несколько смутившись в присутствии лейтенанта вермахта, комендант стащил полушалок, бросил его за спину и отдал приветствие. Павел по-немецки представился и объяснил цель посещения. Рыжебровый саксонец (его выдавало характерное напористое произношение) неожиданно громким и грубым голосом отдал команду и стал расспрашивать лейтенанта Шаганова о положении на фронте. Берлинский гость был не в духе, отмалчивался, курил сигарету за сигаретой. Тем временем бородач и его ездовой сняли с подводы и развязали два чувала.
Из расхлябанных дверей приютища медленно вываливалась грязно-серая людская масса, — пленные шли, натыкаясь друг на друга. Резкий порыв леденящего ветра заставил Павла глубже натянуть форменное кепи и поднять воротник шинели. Розовощёкий Пётр приободрился, вместе с Никитиным подался к лагерным воротам. Их силуэты оказались напротив заходящего солнца, и Павел на мгновенье ослеп — оранжевая пелена подёрнула всё вокруг. Тускнеющее солнце, проторив по снежному долу дорожку, озаряло толпу измождённых бородатых оборванцев, необычайно ярко высвечивая их одичалые глаза. Оранжевые призраки надвигались, их становилось всё больше. И Павел Тихонович испытал ту пронизывающую боль в сердце, что и давеча, при встрече с еврейкой, и почти физически почувствовал, как взгляды узников скрещивались на нём.
— Краше в гроб кладут. Долго не протянут. Зима. Да и кому они нужны? По крайней мере, эвакуировать не придётся, — деловито рассуждал Никитин, склоняясь к плечу сотника.
Павел Тихонович в сопровождении коменданта лагеря догнал их. Остановились на гладком участке земли, от которого до проволочного заграждения зыбилась кочкарня. Расторопный и юркий казак в енотовой ушанке, кряхтя, принёс на плече мешок, из которого выпало несколько караваев. Солдаты, удерживая злобящихся овчарок на поводках, строили пленных.
— Здорово, землячки! — прогорланил Никитин, пряча подбородок в отворот норкового воротника, украшавшего его добротное пальто.
То ли ветер прогудел, то ли по толпе пронёсся ропот.
Павел Тихонович не один раз бывал в лагерях, агитируя, доказывая свою правоту, и относился к бывшим красноармейцам без снисхождения. Более того, в каждом подозревал скрытого коммуниста. Приходилось присутствовать и на расстрелах. И до сего дня не было у него колебаний. Теперь же, вблизи разглядывая ходячих мертвецов, в грязных одёжинах, с обнажёнными, обмороженными ногами и руками, не мог отрешиться от мысли, что немцы чрезмерно жестоко относятся к военнопленным.
— Мы явились к вам с доброй и благородной миссией! — продолжал Никитин, кособоча голову. — Комендант Тихорецка и герр начальник лагеря разрешили передать вам от жителей города тёплые вещи и хлеб. Но, разумеется, не всем. А тем, кто примет правильное решение... Я передаю слово... Прошу внимания! К вам обратится начальник канцелярии Кубанского войска Иванница.
Сотник поправил на светлом полушубке ремень, к которому подвесил по дороге в лагерь кинжал, и взвинтил свой певучий тенорок до предела:
— Граждане пленные! Я приехал по заданию атамана Белого. Он приказал выручить из беды казачьих сынов, будь они с Кубани, Дона, Семиречья либо с какой другой территории. Все мы, казаки, мазаны одним миром. Поэтому и задаю прямой вопрос: среди вас есть истинные, а не поддельные казаки?
Жалящие дуновения ветра. Безмолвие. Полубезумное безразличие в глазах.
— Я знаю, что есть. Но вы, конечно, боитесь признаться. Так приучила советская власть... Зря, братья казаки! Нам воля дана! Сброшено сталинское иго. Победа Германии не за горами. Чего же вы боитесь потерять? Этот лагерь? А мы, командование казачьего войска, по согласованию с генерал-полковником Клейстом предлагаем вступить в кубанские возрождённые сотни, взять в руки оружие и доказать, что казакам нет равных соперников в бою!
Иванница откашлялся, сделал паузу.
— Конечно, горько видеть вас здесь. За кого воевали? За Сталина и его еврейскую свору? За комиссаров, что гнобили казаков и в Сибирь ссылали? За безбожников? А мы гарантируем всем хорошее питание, тёплую форму и денежное жалованье. Победим — разъедетесь по хатам, к любушкам да матерям! А сейчас некогда кохаться, надо воевать. Крепко подумайте, братья!
К удивлению Никитина, берлинский гость выступать отказался. И, не медля ни минуты, он зычно-весело крикнул:
— Разойдись! Всем казакам построиться в отдельную шеренгу!
С посиневшими лицами, скрючившись на морозе, казачьи потомки сбились в клин. Всего назвалось двадцать два добровольца. А позади, за их спинами, разбредались по-звериному голодные остальные невольники. Некоторые оборачивались назад, глядя на мешок с булками, медлили. Между тем Никитин подал знак хлебоносцу, подобострастному вьюну, и тот принялся ловко половинить булки боевым, с проточиной, кинжалом.
— Подходи за хлебом! По одному! — объявил Никитин, с любопытством разглядывая тех, кого придётся переводить в казачью казарму. Первым подбежал полуседой, обтянутый сизой кожей скелет с тёмными глазами навыкате, кое-как схватил ковригу своими прозрачными кистями и стал жадно, давясь, поедать. На Павла пахнуло приторно-смрадной волной. Странное онемение сковало левую половину головы, в глазах замелькали красные пятна. Досадуя на себя и стараясь взбодриться, он достал из кармана шинели портсигар, плохо повинующейся рукой зацепил сигарету и, прикурив, поднял глаза.
На него широкой полосой надвигалась орда обделённых. Её пытались криками остановить солдаты, но обезумевшие от голода точно утратили слух, — мгновение, и люди-призраки бросились на тех, у кого в руках был хлеб. Клин добровольцев разбросали. Побледнев, Павел выхватил парабеллум. Но дерущиеся никого не замечали. Никитин и сотник ретировались с комендантом за ворота. Охранники выстрелили вверх, спустили овчарок. Но пленные не только вырывали друг у друга ржаные