Читать интересную книгу Подмены - Григорий Ряжский

– Так, погоди, погоди, – снова насупился ефрейтор, уже начавший что-то соображать, – а при чём еврейские матеря-то? Ты сам-то кто? Тоже от них образовался, что ли?

– Я – Грузинов! – с негодованием в глазах резко отбился я. – Сами знаете, откуда мы образовались. И это – прежде всего, остальное всё – вспомогательное, неважное, пустое. Суффиксы там или предлоги разные. Мой предок, между прочим, донской казак был, офицер казачьего лейб-гвардии полка. Герой двух войн, кресты имел, полный набор. Грузинов Пётр Константинович. И прабабушка по материнской линии, Анастасия Григорьевна Грузинова, всю свою жизнь до брака с дедушкой в Воркуте прожила, в семье сосланных. Там, чтоб вы знали, вообще никакие евреи не проживают и никогда не жили. Там для них климат неподходящий, ни по свету, ни по теплу.

– Во-во, – нехорошо ухмыльнулся первый «дед», – нашему, значит, Ванькý можно: ему что день, что ночь по полгода в году, без разницы. А эти, значит, неприспособленные, этим условия подавай! И чтоб на рояльке играть, а уголёк пускай другие для них добывают, кто не такой мерзлявый.

Я невольно напрягся и несогласно мотнул головой, желая вмешаться в такой бессовестно-нечестный расклад, но «дед» отмахнулся, не дав мне говорить, и продолжил свою не завершённую пока что версию.

– Вот ты говоришь, в лейб-полку служил, этот твой казак, а у меня, к примеру, в училище, когда ещё не выперли, замзав по воспитанию имелся, тоже лейб. Лейба Маркович. Если по паспорту. А на словах – Лёва, ровно как батя твой. Сука редкая, хоть и партийный и все дела при нём. За советскую власть больно агитировать любил, газеты резал, да всё на доску, помню, клеил без укороту – статейки про то, про сё, про урожаи разные, про совесть всякую, про нехорошие случаи различные. А после – оп-па! – и пропал, совсем. А после сказали, в Израи́ль укатил, безвозвратно. Разом. А перед этим жильё своё в самом центре Брянска поменял на комнатуху в коммуналке, с приплатой. Чтоб довесок иметь и в ихние шекеля́ после обратить. И до той поры – никому ни слова. Тайничал, падла. А кому – заплатил. Только потом инструмент с кабинета труда не обнаружился, тонкий, доводочный, где всегда хранился. Тоже полный набор, как твои кресты. Спёр, гад, с собой прихватил до кучи. А вывески газетные после него ещё с год или около того висели, никому оно больше было не надо херню эту приклеивать, сечёшь? Вот тебе и совесть и всё остальное вместе с ней! – Он снова нехорошо улыбнулся, но уже совсем криво. И пояснил свой интерес: – Так я и говорю, Гарь, не с того ли самого полка он к нам прибыл, хорошо б понять, а? И не в него ли обратно с нашим инструментом убыл?

Я молчал. Как отбиться, у меня имелось, но крыть – было нечем. Новый аргумент не рождался, поскольку, каким бы он ни был, всё одно не устоял бы против такой разительной истины.

– Стоп! – внезапно воскликнул ефрейтор. – Так ты ж, кажись, тоже Лёва по бате, разве нет?

– Львович, – обречённо мотнул я головой. – Гарри Львович. Только это ни при чём, ребята, это – другое, а то другое. И вообще, он же умер, нет его, нету!

– Тогда кто у тебя Грузинов-то, не пойму? – никак не успокаивался ефрейтор, нащупав верную тему. – Отец или матерь? И кто там у них из вас с иудейским корнем?

– С суффиксом, – поправил его я, – и не с иудейским, а с еврейским. А ещё точней – с русским. Двор-кин. Дворкин Лев Мои… – Тут я будто споткнулся, сообразив, что невольно переступил черту осёдлости. И это, скорее всего, означало конец временной индульгенции.

– Кто-кто? – синхронно переспросили оба урода, сделав хищные морды. – Кто, говоришь, он у тебя?

– Лев Моисеевич, – уже почти спокойно выговорил я, ощущая себя подследственным рядовым и понимая, что обречён. – Лев Моисеевич Дворкин. Ну и Грузинов тоже.

– Ну и чего у него в паспорте записано, если не на словах? Там, где про принадлежность.

– Ничего там больше не написано, – угрюмо отозвался я, – а когда-то было написано «еврей», но это чисто формально. А только еврейского в нём всегда был практически абсолютный нуль. – Я поднял голову и выпустил из себя последнюю надежду. – У меня мама – Маслова, Екатерина Матвеевна, донская казачка по крови и по вере. А Грузинова у меня – бабушка, тоже из наших – Вера Андреевна. Кстати, наследная русская княгиня.

– Ну вот и разобрались, значит, – освобождённо прыснул ефрейтор, вовлекая в хорошее настроение остальных свидетелей моей семейной саги. – А то завёл, понимаешь, песню вещьева Олега – «не помню, не знаю, не состоял»… А я так всегда знал, чего-то тут нечисто, больно уж хитёр. И мины ищет, как учёная собака, и в технике рубит, хоть сам актёр-монтёр, и вежливый не по делу, когда надо и не надо.

– И глаз нечистый, – добавил «дед». – А сам, зуб даю, крашеный, зараза, в русого. Перманент называется, чтоб на всю службу колеру хватило.

– И ещё… – продолжил я, пропустив мимо ушей последнюю версию врага. – Настоящий еврей – это кто по матери. Остальные в расчёт не берутся. И даже Израилем не принимаются, из-за того что сам факт зачатия от еврея практически недоказуем. И паспорт тут ни при чём. И всё остальное – тоже.

– Ну да, ну да, – осклабился ефрейтор. – Я не я, и кобыла не моя.

– Между прочим, я христианин, такой же, как вы… – вновь заговорил я, неожиданно для себя сделав ставку на возможный интерес моих врагов к новой теме.

И раньше, и в этот самый момент я уже достоверно знал, что – нет, не такой, совсем другой. Тем более что ефрейтор вообще татарин. Однако по привычке смалодушничал в силу укоренившейся за год службы привычки недоговаривать, слегка искажать реальность и по возможности отворачивать голову в невыигрышных случаях.

– К тому же я крещёный, – вбросил я ещё один спасительный добавок в почти что безнадёжное предприятие, – в храме Преподобного Пимена на Селезнёвской улице в Москве. Можно проверить, там в книге записей обрядов фиксируются все таинства и процедуры. Если, конечно, человек не побоялся и согласился на такую запись. Дедушка мой в своё время не испугался, отнёс меня и покрестил. В раба божьего Гаврилу. А Гарик – домашнее имя.

Какое-то время солдаты молчали, переваривая услышанное. Сама по себе последняя новость не отменяла расплаты за такой продолжительный и подлый обман, но вместе с тем она же несколько и умягчала боевитость настроя на скорый расчёт со мной – предателем, скрытым иудеем, ушлым противленцем всякой святой истины, так долго маскировавшимся под своего пацана – природного русака.

– И что, в церкву ходишь, как все? – недоверчиво поинтересовался «дед».

– А хожу, допустим! – в запале выкрикнул я. – По воскресеньям, к заутрене, каждый раз, не пропускаю, если ничего серьёзного не случится. Ну, типа заболею или в отъезде.

Сказал и соврал. Церковь наша, Елоховская, и правда имелась – ровно напротив окна дедушкиной комнаты, общей для всей семьи, несмотря что в ней спал только он. Но дед вставал рано, хотя и ложился последним. И когда кто-то из нас, сам я или баба Анна, осторожно стукнув поутру в прикрытую дверь, заходил в гостиную, дедушка, уже давно прибранный, умытый, с неизменно хорошим настроением и бодрой улыбкой, встречал всякого, кто оказывался первым. Что до самого собора, то, если честно, был он семейством нашим, за исключением Анны Альбертовны, не слишком востребован и потому пребывал сам по себе, сине-бело-золочёный и звонкий. Мы с дедом вполне обходились без него, регулярно насыщая слух мелодичным колокольным звоном, от мелкой дробной трели на верхах до гулких буханий в нижней части звукового регистра. А ещё по утрам, где-то сразу перед девятью, утреннее солнце, пробираясь к своей наивысшей дневной точке, скользило по главному куполу, и, отражаясь от его сусальной глади, залетало краем отражения в угловую спальню бабы Анны. Сам же купол, начищенный и блескучий, не вызывал у нас с дедом никаких особенных чувств. Разве что вынуждал старого Моисея помимо ажурного тюля прикрывать на ночь окно дополнительно плотной шторой, собиравшей избыточную пыль. Зато купол нравился дедовой мачехе, нашей с ним бабе Анне. У нас в семье вообще каждому нравилось что-то своё, важное и особенное, и это не мешало никому из нас жить хорошо и дружно. Но только в прошлом месяце Анна Альбертовна скончалась. А незадолго до смерти она прислала письмо, после которого я ещё долго не мог прийти в себя. Я и теперь не знаю, как поступлю, когда через год вернусь домой. И что скажу дедушке. Потому что вот что она написала мне, моя добрая прабабка:

«Милый мальчик, Гаринька, ненаглядный мой внук!

Не знаю, дождусь ли я тебя, и потому пишу сейчас, поскольку имею основания думать о своём здоровье нехорошее. Ты же знаешь, что врач до конца жизни остаётся врачом, как офицер – офицером или любая мать – любящей мамой. Так и я чувствую в себе скорую болезнь, от которой ни уйти, ни схорониться, боюсь, уже не получится. Дедушка пока не в курсе: думаю, дам ему об этом знать в последний момент, когда останется совсем уже немного. Всё произойдёт быстро, я это знаю наверняка. Не стану нагружать твой ум подробностями: хочу лишь сказать, что все годы, какие провела я возле тебя и Моисея, стали мне утешением жизни и отрадой после кончины твоего прадеда Наума Ихильевича.