Читать интересную книгу Том 7. Это было - Иван Шмелев

– Наш язык груб, слово наше не заострено диалектикой. Мы дети войны и мятежа, с надорванной грудью. Кровью своей отыскиваем мы наше. Чтобы не предавать своего, что теперь в нас рождается и бьется, мы будем учитывать реальное соотношение сил и будем не словами бороться только – мы увидали, как вы боролись и что из этого вышло! – а будем мерить мерой соответственной, и отмерим щедро. Мы не будем уговаривать, ибо мы слышали, как уговаривали, и что из этого для нас вышло. Уговаривавшие и по сей день говорят обильно, а мы косноязычны, да наших голосов, рассеянных по всему свету и под землей, и неслышно. Да, здесь мы «несем возмездие». Вам это непонятно? Вы ставите знак вопроса? Да, возмездие – за ваше прекраснодушие, за излишний досуг изучения жизни по кабинетам, за нашу невиновность! За «отцов» долги уплачивают «дети». Мы с лихвой уплатили долг, с ростовщическими процентами. Теперь сами должны повести хозяйство. Ваши слова – патриотизм, демократизм, – мы сделаем нашими, вольем в них новое содержание. И главное – родину нашу мы понимаем и принимаем кровью! И, закалив мужество, мы принимаем жизнь смело такою, как ни тяжка она, как ни грязна и ни жестока. Ужасами не испугать нас. Это вы, не готовые к ужасам, потеряли голову и погубили нас. Мы найдем новых вождей, которые, укрепляя в нас наши идеалы, будут с нами бороться бесстрашно рядом. И вам уже не удастся смутить нас диалектически-тонко поставленными вопросами. Мы не признаем слов. Знаем одно: без родины ни вы, ни мы идеалов осуществлять не можем, а смотреть со сторонки, как осуществляют другие, – занятие праздное.

Поэтому-то мы и национальны. Ибо хотим строить. Иначе мы – без дела. Мы – волевые и мы – хотим! Вы привыкли на любом месте довольствоваться рассуждениями, говорить и говорить, спорить и спорить, как говорили и спорили годы-годы. Мы хотим у себя жить и делать. Да, потому мы национальны. И будем – время придет – строить. И если ошибемся – заплатим сами, и без высоких слов. Да, мы – новые. Мы крещены в иную веру, – не водой, а огнем и кровью. Мы уже побеждаем, ибо делами нашей жизни мы заставили и вас, наконец, признать нашу «жертвенность и готовность к подвигу». Признаете и другое. Не признаете – нам не важно. Но строить, без нашего контроля, не позволим. А культурой вашей, знанием вашим всегда готовы воспользоваться – для нашего. Если поймете нас – будем вместе. Долг уплачен. Прежнее мы забудем. Выше и вас и нас – одно: родина, ей много нужно.

Вот что сказал или хотел бы сказать, представляется мне, Александр Туринцев. Пусть он – я его не знаю – извинит меня, если я принял смелость его дополнить. Но сделал я это, как слушатель и судья по иску. И сам я никогда не прочь отвечать по иску, если и на мне есть доля какой вины.

Здесь, в этой исповеди-статье Туринцева, – новое исповедание веры, новое мироотношение, – иначе и быть не может. В огне войны и революции должно было многое сгореть, отжечься и отлиться. Или «отцы», вера которых в движение обновления – краеугольный камень их сущности, так самодовольно-самолюбивы, что лишь за собой признают право на эволюцию, как и на… революцию?! Тут подлинная революция склада русской души, новая поросль от корней родины. Не пациенты санатория для нервно-больных, куда хотят приписать сами страдающие навязчивыми идеями, а огнем опаленные и закаленные пионеры воистину новой жизни.

11 сентября 1924 г.

Ланды

(Русская газета. 1924. 19 сент. № 125. С. 2–3)

Голос совести

Каждый год, в день Святителя Николая, 9/22 мая, Главное Правление Зарубежного Союза Русских Военных Инвалидов обращается к русским людям с призывом о помощи самым обездоленным из нас, хранителям русской славы и русской чести. Нужно ли напоминать и ныне о нашем долге, о страданиях, о безысходной нужде? Совершающиеся в мире, свидетелями и участниками чего являемся мы все, говорит нам неизмеримо ярче и наставительней, чем слово. Мы являемся ныне участниками, по слову поэта, «роковых минут» мира, но не на пир призваны, не в сонм «всеблагих» пить из чаши бессмертия, а – это мы ясно чувствуем – призваны со всем миром как бы на Суд, ибо свершающееся в мире переносит нас из привычной обыденщины в надмирность, в вечность, – так велики события, так невнятны для наших чувств неисследимые их последствия. Чуткость-проникновенность наша внушает нам, что мы как бы призваны к ответу: в грозные минуты жизни каждый должен быть готовым к ответу. В такие минуты слова бесцельны: их место заступают дела, пересмотр, отчет перед своей совестью. События ставят всех как бы перед лицом Судьбы. Русские люди это понимают, чуткостью своей, слышат. В такие минуты совесть особенно тревожна, требует властно, – повелевает. Мы знаем это, мы видим это. В эти дни, дни Страстной недели и Св. Пасхи – наши храмы были переполнены; давно не бывавшие у исповеди – каялись и необычно щедро русская душа, при всей нашей бедности, отзывалась на доброе. В такие минуты душа выпрямляется, готовится: не надо увещаний, слов: совесть повелевает неуклонно, – воображение, пробужденное совестью, ставит перед глазами чуткий символ страдания русского – измученного жизнью, забытого миром – увечного воина, – инвалида. Нужно ли взывать о помощи, будить совесть?

Да ведь этот образ нашего страдания, нашего одиночества, нашей забытости – никогда не закрывающаяся рана! Какие еще слова нужны, когда неутолимая боль в нас, когда мы все стоим перед лицом Судьбы, когда, быть может, уже некоторые из нас уже призваны к ответу?! Ответим же твердо и прямо голосу нашей совести.

(Предположительно: Русский инвалид. 1925. 22 мая.

Вариант – Парижский вестник. 1942. 2 авг. № 8. С. 4)

<Ответ на анкету «Русские писатели о современной русской литературе и о себе»

О себе сказать затрудняюсь. О русской литературе за границей? Нельзя говорить, что у зарубежных писателей «все в прошлом», что связь с родной жизнью утрачена и источник их сил пропал. Писатели работают. Суть их творчества – Россия, родное. Душевная ткань их давно образовалась, ткань эта – русская, жива доселе, и характер работы – в соответствии с этой тканью. Но ужас и мерзость последних лет, разгром России и русского духовного мира потрясли эту ткань; у иных смяли, у иных прорвали. Понятно, что работа по этой ткани, когда-то цельной, не может не измениться. И для вдумчивого обозревателя должно быть ясно, какие и у кого из писателей произошли изменения в тонах и сущности их работы. Подлинному писателю невозможно не чувствовать потрясений, не слышать вздрагиваний и разрушений своей духовной ткани. И теперь он дальше, чем когда-то от устремления в чистое искусство. Было бы поучительно видеть Пушкина, Достоевского, Гоголя, Тургенева лицом к лицу с такою-то вот Россией, лишенной даже своего имени. Как бы они заговорили! А когда-то даже светлый Пушкин отзывался страстно – и за Россию! – при совсем не острых политических испытаниях. Отныне – Россия и все родное наше еще крепче, великою болью связаны с творчеством русского писателя. Боли умудряют душу, и я верю, что русское творчество, углубленное, обостренное пережитым, даст высокие по душевному напряжению и глубокие по содержанию работы. Мы – в разгроме, не высвободилась душа, и говорить, что писатели зарубежные – «бывшие», несправедливо, близоруко. Надо помнить, что большие произведения вынашиваются годами, а мы здесь еще недавно. Надо помнить и то еще, что, утратив временно Россию, мы вошли в Европу. Нас узнают, и мы узнаем многое, и многое можем черпать. Итоги подводить рано.

Трудней положение молодых писателей за границей. Для них – оторванность от родины, от родной речи, от запахов и звуков русских – огромная утрата. Да и условия работы тяжки.

О писателях в России? Я мало знаком с их книгами, отталкивает меня дикое начертание, убивающее образ. Отталкивает и грубость. Есть дарования, но условия выработки там тяжки. Творчеству поставлены всяческие препоны. И вполне понятны и узость, и обмеление, и нарочитость, которые видишь и слышишь в той литературе.

Огрубевший быт, животность, серость – особенно чувствуются, претит от них. Сдавленные колодками литераторы отводят душу в иной свободе, незапретной, в терпком изображении дурной плоти, и словесная дерзость писания, отсутствие чувства меры до похабства – буерачность речи, во мне вызывают отвращение. Это не «кровь играет», а отсутствие чистой крови, свободного дыхания. Погоня за народным говором, нарочитый провинциализм языка, нечуяние его духа, как будто пишут нерусские. При всех недостатках тамошняя литература имеет известное значение – карикатуры на искореженность русской жизни.