— Ни одного Ворона, — негромко сказал кейст.
— Да-а…
— Спать охота… — пробормотал он, зевая.
Я усмехнулась. Тишина стояла такая, как летом, когда в жару все замолкает и словно засыпает. Сзади негромко переговаривались мои ребята, и слышен был топот копыт. Я и забыла, какое это чудо — просто зеленая трава, зеленая с желтизной, живая трава. Страшное это все-таки дело — северная зима, весь этот снег, холод, белизна, без запахов, без зелени, все мертвое. И правда, конец света…
— Хорошо… — пробормотала я, оглядываясь вокруг и жмурясь от яркого солнца.
— Соскучилась на Севере-то?
— Еще бы. Там все другое…
У него вырвался короткий смешок.
Со следующей вершины открылся вид на долину Белой. Неширокая речка со светлой известковой водой заворачивала с юга и текла на запад. Левый, наш берег, был пологим, широкая плоская пойма, заливаемая в половодье, тянулась до подножия того хребта, с которого мы спускались. У самой воды кое-где виднелись заросли ивняка, перемежаемые каменистыми пляжами. По пойме в понижениях трава было зеленой (даже сверху было видно, какая она сочная и упругая), на небольших взгорках — желтоватой и пожухлой. По траве бродили маленькие белоснежные козы — пять или шесть клубков шерсти с остренькими рожками. Правый берег поднимался из воды невысоким глинистым обрывом, над ним неширокая плоская терраса, поросшая шиповником и черемухой, переходила в склоны хребта, покрытого лиственным лесом. Там, на том берегу, была наша, человеческая территория; правда, факт этот Воронами за факт не признавался. Граница проходит по Черной речке — вот был факт, и факт неоспоримый. Когда-то, когда не было на свете ни меня, ни даже дарсая, Белая текла по другому руслу и обходила этот хребет еще южнее, а в этом русле текла Черная речка, образованная слиянием Нугуша и Кужи. Но даже русла рек не могут устоять на месте, таков уж наш непоседливый мир. Все переменилось со временем. Теперь Нугуш и Кужа впадают в Белую реку, а Черная берет исток из озера Эри к востоку отсюда. Так эти территории оказались как бы ничейными, здесь никто не живет, и официально здесь проводят Границу по старому руслу Черной речки, по которому течет здесь Белая. Но хозяйничают здесь Вороны — что на этом, своем, что на том берегу.
Здесь уж я вскочила в седло. Возле дороги леса не было, дальше он начинался — дубы и клены, и подлесок из черемухи. Клены желтеют обычно поздно, но шел уже декабрь, и среди вечнозеленых дубов ярко сияли золотые и алые клены. Мы спускались в долину. Отсюда, со склона, я уже видела кордон — несколько домов из светлого дерева и забор, как бы перегораживающий пойму от хребта до реки.
Козы при нашем приближении бросились в сторону и исчезли в кленовых зарослях. В облаке пыли мы подъехали к воротам. Направо, тоже отгороженное забором, было место, отведенное для ночлега торговых караванов. Там росли несколько высоких, мощных, с темно-зеленой листвой дубов. В дальнем конце, у самого склона располагался небольшой сарай, ближе к нам, меж деревьями стояли два стола под навесами. Ворота, к которым мы подъехали, были так, ерунда, а не ворота. На гладких высоких столбах из некрашеного дерева висели невысокие створки, сверху ворота венчала вывеска с истерейскими письменами, уж не знаю, что там они обозначали. Ворота были заперты длинной железной цепью, но на настоящий запор это не тянуло, никого бы такой запор не остановил.
У ближайшего дома под навесом расположен был прилавок с разложенными на нем товарами. Пожилой истерей вышел к нам из-за прилавка, вытирая сухонькие лапки о светлый льняной передник, и заспешил к воротам, цепляясь птичьими коготками за траву и запинаясь. Перья за ушами у него были совсем седые, и весь он был какой-то выцветший, скорее не синий, а бледно-голубой, словно постельное белье, которое подсиняют хорошие хозяйки, чтобы оно не казалось желтоватым.
Угодливо кланяясь и отпуская чисто истерейские, абсолютно не смешные шуточки, истерей стал отпирать ворота. Он махал ушами, крылья его трепетали за спиной, и выглядел он, словно вор, которого застали на месте преступления, — этак нервно-испуганно. Впрочем, истереи всегда так выглядят. Из дома уже спешили молодые истереи, возбужденно пересвистываясь на ходу. Я спешилась и прошла в открытые истереем ворота, ведя коня на поводу.
Молодые истереи увели наших лошадей. Мои ребята разбрелись кто куда. Кейст, выпросив у какого-то истерея яблоко, сочно хрустел им, сидя в траве. Торренс, прислонившись к прилавку, настроился на разговор с молодой истерейкой в зеленых бусах. По-моему, это была новая жена хозяина лавки.
А он, старый доносчик, что-то торопливо втолковывал мне, трепеща облезлыми крыльями. Из-за птичьего подсвистывающего акцента я плохо его понимала, но вдруг перестала понимать окончательно. Я подняла голову, прислушиваясь к своему внутреннему ощущению.
— Эй, тцаль! — крикнул кейст.
— Я уже поняла.
— Много их?
— Шестеро, — сказала я, — Один ирис, остальные харадаи. Они еще далеко. И идут не через кордон, — я показала торренсу кулак. Он картинно вздрогнул и отошел от прилавка; то-то же, нечего лезть к пернатым, тоже мне, ловелас нашелся. Истерей, проследив за направлением моего взгляда, благодарно покивал.
— Идем? — сказал кейст.
— Они еще далеко.
Он кивнул и, размахнувшись, далеко зашвырнул огрызок яблока. Пожилой истерей удивленно проследил за полетом огрызка. Я усмехнулась и, отвернувшись от истерея, прошлась в высокой траве и села рядом с кейстом. Кое-кто из моих ребят тоже сидел на земле, торренс обрывал листочки с розового куста и задумчиво отправлял их в рот.
— Это не те, кого мы ищем, насколько я понимаю, — сказал кейст.
— Вороны всегда Вороны, даже если они, в основном, воронята, — пробормотала я, — Нам сойдут и эти.
Слева возвышались горы, справа текла Белая, и за ней снова были горы. За домами тянулось некошеное поле с пожелтевшей сухой травой. Колыхались метелки ковылей. Среди высохших желтоватых стеблей тимофеевки цвели еще зеленые кусты ромашки и высокие палки цикория; белые и синие цветы виднелись там и тут. Жужжали пчелы; истереи разводят пчел, и дальше по дороге располагалась пасека. Было тихо-тихо, пахло травой и солнцем.
— Но кого мы все-таки ищем? — продолжал спрашивать кейст.
Я взглянула на него. Его смуглое тонкое лицо, подставленное солнцу, было освещено до мельчайшей черточки. Коротенькая черная челка топорщилась надо лбом, ясно виден был маленький белый шрам над левой бровью — моя давняя работа. Когда-то я во время тренировочного боя заехала ему деревянным мечом по лицу. Тогда я еще, по-моему, и мердом-то не была, мне было лет пятнадцать, наверное. Он-то и тогда уже был кейстом, впрочем, я и сама стала кейстом в восемнадцать. Только я-то потом стала тцалем, а ему это пока не светило — разве что этот пресловутый занд с Перевала Снов приговорит меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});