Читать интересную книгу Пан Володыёвский - Генрик Сенкевич

— Да мы со всей душой, и жизни бы не пожалели! — ответил Люсьня.

А толпа снова загудела в подтверждение слов вахмистра.

— Послушай, Люсьня, — сказал Заглоба. — В Каменце живет лекарь Родопул. Поезжай туда; скажешь ему, что, мол, пан генерал подольский неподалеку от города ногу себе повредил и помощи ожидает. А уж когда за стенами города будете, ты его хвать — и на коня, а то и в мешок и что есть духу сюда мчи, в Хрептев. Каждые две-три версты будет вам свежая подстава. Гоните во весь опор. Да смотри, чтобы живого довез, мертвый он нам без надобности.

Ропот одобрения послышался со всех сторон, а Люсьня пошевелил свирепыми усищами и сказал:

— Уж я-то его добуду и не выпущу, разве что в Хрептеве.

— Двигай!

— А можно спросить?

— Чего еще?

— А что, если он потом дух испустит?

— Пускай себе, только бы сюда живой добрался! Бери шестерых людей и айда!

Люсьня сорвался с места. Солдаты, счастливые тем, что могут хоть что-то сделать для Баси, бросились седлать лошадей; шесть человек немедля поскакали в Каменец, другие повели вслед за ними заводных коней для подставы.

Заглоба, довольный собою, воротился в горницу.

Вскоре от Баси вышел Володыёвский — изменившийся, полуживой, равнодушный к словам сочувствия и утешения. Сообщив Заглобе, что Бася все еще спит, он сел на лавку и как безумный уставился на дверь, за которой она лежала. Офицеры, решив, что он прислушивается, затаили дыхание; в доме воцарилась полная тишина.

Чуть погодя Заглоба на цыпочках подошел к Володыёвскому.

— Михал, — сказал он, — я послал за лекарем в Каменец, может, еще кое за кем послать?…

Володыёвский смотрел, пытался собраться с мыслями, но, по всему видно, не понимал.

— За ксендзом, — сказал Заглоба. — Ксендз Каминский мог бы поспеть к утру?

Маленький рыцарь закрыл глаза, повернул к печке бледное как полотно лицо и трижды повторил:

— О боже, боже, боже!

Заглоба, ни о чем его более не спрашивал, вышел и отдал распоряжение.

Когда он воротился, Володыёвского в комнате не было. Офицеры сказали ему, что больная позвала мужа, в бреду ли, в сознании — непонятно.

Вскоре старый шляхтич убедился, что было то в бреду.

Щеки Баси цвели ярким румянцем; с виду она была здоровая, но глаза ее помутнели, зрачки словно растворились, она обирала себя — руки непроизвольно искали чего-то на одеяле. Володыёвский едва живой лежал у ее ног.

Время от времени больная тихо что-то бормотала, какие-то слова произносила громче, особенно часто «Хрептев». Вероятно, ей чудилось, порою, что она еще в пути. Заглобу больше всего встревожило движение рук на одеяле, в непроизвольном его однообразии старый шляхтич углядел признак близящейся смерти. Человек он был многоопытный, не однажды люди умирали на его глазах, но никогда еще сердце его так не обливалось кровью, как при виде этого столь рано увядающего цветка.

И, уразумев, что только бог может спасти гаснущую эту жизнь, он встал перед ложем на колени и отдался молитве.

А Бася дышала все труднее, почти хрипела. Володыёвский вскочил. Заглоба поднялся с колен; оба они не сказали ни слова, только взглянули в глаза друг другу, и ужас был в их взгляде. Показалось им, что она умирает. Но длилось это не более минуты. Вскоре Бася задышала спокойнее и даже чуть медленней.

С той минуты они пребывали меж страхом и надеждой. Ночь тянулась лениво. Офицеры тоже не пошли отдыхать, а остались в горнице, то поглядывая на Басину дверь, то шепчась меж собою, то задремывая. Время от времени входил челядинец подбросить дров в очаг, а они при всяком скрипе двери вскакивали с лавок, полагая, что это выходит Володыёвский или Заглоба и что вот-вот они услышат страшное слово: «Умерла!»

Тем временем запели петухи, а Бася все еще боролась с горячкой. К утру налетел ураган с дождем, он шумел и завывал, сотрясая стены и крыши, колыхал пламя в печи, выбрасывая наружу клубы дыма и искры. На рассвете пан Мотовило бесшумно вышел — ему пора было в объезд. Наконец пришел день — тусклый, пасмурный — и осветил усталые лица.

На майдане началась обычная суета: средь завываний ветра слышался топот конских копыт по доскам конюшен, скрип колодезных журавлей и солдатские голоса; вскоре послышался звонок: приехал ксендз Каминский.

Когда он вошел, облаченный в белый стихарь, офицеры пали на колени. Всем казалось, что наступила торжественная минута, за которой неминуемо последует смерть. Больная не пришла в сознание, и ксендз исповедовать ее не мог, только соборовал ее, а затем принялся утешать маленького рыцаря, убеждая его покориться воле божьей. Утешение, однако, не подействовало, он вообще ничего не слышал из-за душевной боли.

Целый день смерть кружила над Басей. Как паук, таящийся где-то в темном углу на потолке, выползает временами на свет и по невидимой нити спускается вниз, так смерть, казалось, временами нисходила к самому Басиному изголовью. Те, кто был рядом, не однажды видели, что тень ее осеняет Басино лицо и что светлая душа уже расправляет крылышки, чтобы улететь из Хрептева в заоблачную даль, по ту сторону жизни; потом смерть, как паук, снова скрывалась под потолком и надежда полнила сердца.

Впрочем, надежда была шаткая, недолговечная; никто не смел поверить в то, что Бася перенесет недуг. Не верил и Володыёвский, и потому страдания его были столь велики, что Заглоба, сам чрезвычайно опечаленный, не на шутку перепугался и поручил его опеке офицеров.

— Бога ради, следите за ним, — говорил он, — того гляди, жизни себя лишит!

Володыёвскому, правда, не приходило такое в голову, но, терзаемый печалью и болью, он то и дело спрашивал себя:

«Как же мне-то оставаться, коли она уходит? Как же мне отпустить ее одну, мою ненаглядную? Что скажет она, когда, оглядевшись там, не найдет меня рядышком?»

Размышляя так, он всеми силами души жаждал умереть с Басей вместе, ибо так же, как не воображал себе жизни на земле без нее, не мог себе представить, чтобы она — в той, потусторонней жизни — обрела бы покой без него.

После полудня зловещий паук снова скрылся под потолком, румянец на Басином лице побледнел, жар уменьшился, и сознание почти воротилось.

Какое-то время она лежала с закрытыми глазами, потом, открыв их, взглянула в лицо маленького рыцаря и спросила:

— Михалек, я в Хрептеве?

— Да, родная моя! — ответил, сжав зубы, Володыёвский.

— А ты и вправду рядом стоишь?

— Да! Как чувствуешь себя?

— Ой! Хорошо!..

Она сама, как видно, не была уверена, не обманчивые ли видения, вызванные горячкой, у нее перед глазами. Но с той минуты сознание стало к ней возвращаться.

Вечером прискакал со своими людьми вахмистр Люсьня и вытряхнул из мешка у самой крепости каменецкого лекаря вместе с лекарствами. Тот был едва жив. Но, узнав, что он не в разбойничьих, как полагал, руках, а таким способом приглашен к больной, лекарь, придя в себя, живо поспешил ей на помощь, тем паче что Заглоба, показав ему в одной руке мешок, полный дукатов, а в другой — набитый пулями пистолет, так сказал:

— Это — награда за жизнь, а это — за смерть!

И в ту же ночь, почти уж на рассвете, зловещий паук раз навсегда скрылся куда-то, а приговор лекаря: «Недуг будет долгий, но она оправится», — радостным эхом разнесся по всему Хрептеву. Володыёвский, первым услышав его, пал на землю и так разрыдался, что казалось, грудь у него, разорвется; Заглобе стало дурно от радости, пот оросил его лицо, он едва сумел вымолвить: «Пить!» Офицеры обнимали друг друга.

А на майдане опять собрались драгуны, латники и казаки Мотовило. Едва удавалось сдерживать громкое их ликованье. Возжелав во что бы то ни стало как-то выразить свою радость, они попросили разрешения повесить в честь пани нескольких грабителей, которые заперты были в хрептевских погребах.

Но маленький рыцарь отказал.

ГЛАВА XLII

Неделю еще Бася хворала так тяжко, что, кабы не уверения лекаря, и маленький рыцарь, и Заглоба полагали бы, что огонек ее жизни вот-вот угаснет. Но потом ей полегчало; сознание вернулось полностью, и, хотя лекарь пророчил, что лежать ей еще месяц, а то и полтора, появилась все же уверенность, что она выздоровеет и обретет прежние силы.

Володыёвский, во время болезни Баси ни на шаг почти не отходивший от ее изголовья, полюбил ее после этих мук — насколько такое было возможно — еще более пылко, просто души в ней не чаял. Когда он сидел подле Баси и смотрел на ее личико, исхудавшее, осунувшееся, но веселое, в глаза, что ни день все более сиявшие прежним огнем, его брала охота и смеяться, и плакать, и кричать от радости.

— Выздоравливает ненаглядная моя, выздоравливает!

И он припадал к ее рукам, покрывал поцелуями бедные маленькие ножки, которые так мужественно брели через глубокие снега до Хрептева, словом, любил и чтил ее безмерно. К тому же он чувствовал себя в неоплатном долгу перед провидением и как-то сказал Заглобе и офицерам: