Читать интересную книгу Том 1. Рассказы и сказки - Валентин Катаев

— Готов! Готов! — кричала она, холодея от ужаса. — Готов! Истинный бог, готов! Кончился. Жо-о-ор-жы-ы-ык, ой, гражданочка!.

Она стала причитать. Из дверей выглядывали соседи.

Синие зимние звезды, ломаемые морозом, трещали и фосфорились за черными окнами.

Утром кот Мурзик подошел к открытой Шуркиной двери, остановился на пороге, заглянул в комнату, и вдруг вся шерсть его стала дыбом. Он зашипел и попятился назад. А Шурка сидела посреди кухни на прожженном, сальном табурете и, обливаясь слезами, злобно, по-детски обиженно говорила домашним хозяйкам:

— Говорила ему: на, жри каклеты! Не хотел. Вон их сколько осталось! Куды ж мне их теперь девать?. И на кого же ты меня покинул, нехороший ты какой Жор-жы-ы-ык! От меня ушел, и меня с собою не хотел взять, и каклет моих не хотел жрать… Жор-жы-ы-ык!

И она зарыдала.

Через три дня возле нашего дома остановилась площадка, запряженная серой лошадью в белой сетке.

Парадные двери открыли настежь. Всю квартиру прохватил ледяной, свежий сквозняк. Пахнуло острым духом сосны, и Жоржика унесли.

Когда по Жоржику справляли поминки, Шурка была потрясающе весела. Она, не закусывая, выпила полстакана хлебного вина, раскраснелась, слезы полились по ее упругим щекам, и она, притопнув ногой, закричала с надрывом:

— Эй, кто там! Входи веселиться, кто хошь. Всех пущу, только Жоржика одного не пущу! Не схотел он каклет моих жрать, не схотел…

И она ничком упала на кованый сундук лягушачьей раскраски и стала биться головой о музыкальный его замок.

Потом в квартире стало по-прежнему чинно и прилично. Шурка опять поступила в прислуги. Много мужчин приходило к ней в течение зимы свататься, но она всем отказывала. Она ждала тихого и нежного, а эти все были нахальные и льстились на большое приданое.

К концу зимы она сильно похудела, стала носить черное шерстяное платье и сделалась еще интереснее.

У нас во дворе работал в гараже один шофер — Ваня. Был он тих, нежен и задумчив. Он сох от любви к Шурке. В мае месяце она влюбилась в него тоже.

Погода была прекрасная. Терпеливо выслушав не слишком длинную поздравительную речь заведующего столом браков, молодые вышли из загса на улицу.

— Теперь куда ж? — застенчиво спросил долговязый и смирный Ваня, искоса взглянув на Шурку.

Она прижалась к нему, щекотнула его ухо веточкой одуряющей черемухи, вставленной в жидкие волосы, и, раздув ноздри, шепнула:

— На Сухаревку. Вещи покупать. Куда ж?.

И глаза ее вдруг стали круглые и пегие.

1929

Ребенок*

I

На работе у гражданина Книгге Полечка каталась как сыр в масле. Не каждой девушке так повезет. Был Людвиг Яковлевич старый холостяк, зарабатывал порядочно, дома не обедал и жалованье платил аккуратно.

Нанялась к нему Полечка приходящей: убирать комнаты и варить ячменный кофе, — чаю Людвиг Яковлевич не употреблял, — прослужила таким образом месяца два, потом поругалась со старухой, у которой снимала угол на Зацепе, пришла утром вытирать рояль с заплаканными глазами, среди дня нечаянно раскокала блюдце с розочками, еще пуще расстроилась и ночевать домой к подлой старухе вовсе не поехала.

Когда же Людвиг Яковлевич в половине первого ночи возвратился домой, Полечка спала в передней на сундуке, поджав колени. Ее козловые башмаки аккуратно стояли на полу. В них были воткнуты чулки и круглые резиновые подвязки. Людвиг Яковлевич увидел маленькую босую ногу, выглянувшую из-под сползающей шубки, деликатно потушил в передней свет и на цыпочках проследовал в спальню. Он с одышкой разделся, лег в постель и долгое время хрустел пружинами.

У Людвига Яковлевича была большая комната, надвое разгороженная тесовой, оштукатуренной и оклеенной обоями перегородкой, так что собственно комнат было как бы две, хотя и одна. Впрочем, дверей между комнатами не было, а сообщались они между собой отверстием вроде арки, занавешенной ковром пронзительного колорита. Большая комната считалась спальней и кабинетом, меньшая, проходная, была вроде столовой. В эту комнату, на диван, с течением времени Полечка незаметно перебралась с сундука, обжилась помаленьку, приколола даже в углу к обоям две поздравительные открытки: свинью с незабудками и даму на велосипеде, а на зацепскую старуху окончательно наплевала.

К Полечкиному переселению Людвиг Яковлевич отнесся деликатно. Он как бы не заметил его вовсе. А Полечка, переселившись, тотчас завела дружбу с тетей Машей, пожилой татаркой из номера 31-го, которая вполне заменила ей вредную старуху с Зацепы. К ней Полечка бегала по двадцать раз в день, с прочими же прислугами не водилась, на местного дворового красавца, парикмахера Макса (он же Максим Петрович), не обращала ни малейшего внимания, несмотря на всякие его приставания, потому что, прямо надо сказать, была из благородных: ее папа состоял в уездных священниках.

II

С некоторых пор Людвиг Яковлевич, известный доселе своей бережливостью, стал, возвращаясь домой из консерватории, где он преподавал по классу гобоя, захаживать в парикмахерскую. Если же принять в расчет его более чем средний возраст, а также и то обстоятельство, что до сих пор в течение многих лет брился он исключительно дома безопасной бритвой «Жиллет», то этот факт надо отнести к числу знаменательных. Дома так не оборудуешь своей внешности, как в парикмахерской, где над разгоряченной головой клиента плавает восхитительный май, где ножницы, порхая над ухом, щебечут, как ласточки, где брызжет на ресницы теплый и терпкий дождик и пульверизатор в руке парикмахера Макса вдруг распускается на глазах у всех кустом персидской сирени, разжигая сердца сумасшедшим запахом. Короче говоря, из парикмахерской гражданин Книгге выходил помолодевшим лет на десять, так что ему смело можно было дать никак не больше сорока трех.

В хорошем драповом пальто на серой белке, с каракулевым воротником, глухо застегнутый на все пуговицы, мордастый, красный, несколько тучный, в беличьей четвероухой шапке, завязанной на макушке тесемочками, в мелких калошах, замечательно приятно скрипя по молодому снежку, Людвиг Яковлевич, не торопясь, шел, неся и распространяя вокруг себя свежие запахи.

Начисто выскобленный и в меру напудренный его подбородок немецкой складки, сизоватый и раздвоенный, как плод, нежно лежал на шелковом кашне. К верхней пуговице его пальто был привешен галантный пакетик с леденцами.

Покуда он проходил, морщась, через пустой двор, мимо мусорного ящика, где рыжие глухие крысы, большие, как кошки, поедали требуху, выброшенную из колбасной, тетя Маша, увидев его сквозь глазок, продутый в обмерзшем стекле, ворчливо говорила Полечке:

— Твой идет. Леденцы несет. Бежи калоши сымать.

— Ну его вместе с его леденцами! — притворно огрызалась девушка, отворачивалась, пунцовая, к зеркалу и наспех взбивала над маленькими ушами русые кудряшки. Затем, накинув на волосы платок и прикусив, как ягодку, нижнюю губку, кидалась вниз по лестнице с таким видом, точно в доме лопнула водопроводная сеть.

А уж Людвиг Яковлевич, поднявшись на второй этаж, с бисером на турецких бровях, стоял подле двери, оббивая снег с калош, и наотмашь колотил себя перчатками через плечо и по шее, красной и шершавой, как раковая скорлупа.

— Позвольте, Людвиг Яковлевич, я вас обколочу, — чуть дыша с бегу, говорила Полечка и, округлив фиалковые глаза, принимала из рук хозяина футляр с инструментом.

— Мерси, — произносил он с нежной одышкой, — я сам, — и отпирал дверь американским ключиком.

III

Ежедневно повторялось одно и то же. Возвратившись домой, он входил в спальню. Она робко оставалась в столовой, готовая к услугам. Их разделял ковер. Она слышала, как он раздевается, и проворными пальцами напускала на лоб кудряшки. Он подходил к двери, стыдливо пряча за ковром егерские кальсоны, из которых торчал не вполне приличный язычок зефировой сорочки, и просовывал ей штиблеты, покрытые розовым порошком калош. Она протягивала за ними дрогнувшие руки, со стороны можно было подумать, что одновременное прикосновение к штиблетам грозит смертью. Он отдергивал свои волосатые пальцы прежде, чем ее пальчики с остренькими ноготками подхватывали штиблеты. Штиблеты со стуком падали. Он и она произносили «ах». Она хватала штиблеты за шнурки и стремительно уносилась. Дьявольский запах гуталина распространялся в коридоре. Из дверей выглядывал сосед. Сапожная щетка, как черная кошка, трещала, осыпанная гальваническими искрами. Быстро надев домашние панталоны и фуфайку, он выходил в столовую. Окончив чистку скорее, чем это можно было предполагать, она тоже входила в столовую и застигала его врасплох: он торопливо высыпал на блюдечко леденцы. Она и он произносили «ох». Зардевшись, она бросалась, обдавая его гуталиновым ветром, за ковер, в спальню, и там некоторое время вертела в руках штиблеты, стоя не дыша посредине комнаты. Лаковое отражение окошка вертелось вместе со штиблетами в ее руках. Белые локти, летая, отражались в лаковой крышке рояля. Вся комната вертелась вокруг образцово настроенного инструмента, хором всех своих струн повторявшего «ох-ох». Он стоял по ту сторону ковра с мешочком леденцов, полуопрокинутым над блюдцем. Падение леденца могло вызвать землетрясение.