Читать интересную книгу Отныне и вовек - Джеймс Джонс

Если вся рота неуклюже топчется как бог на душу положит (занятия Айка Галовича тем и славились), а тебя отчитывают за неточности в нюансах, то это просто смешно. И Пруит смеялся. Происходящее было поистине торжеством фантазии над рассудком. Под руководством Айка рота превращалась в неповоротливое разобщенное стадо, о четкости и равнении не могло быть и речи, команды Галовича на его ломаном английском были, как правило, непонятны и часто отдавались не под ту ногу; треть роты, а то и больше, постоянно сбивалась, потому что Айк совершенно не выдерживал счет. То он подавал команды с застенчивой робостью монашки, то вдруг обрушивался на солдат с карикатурной самоуверенной яростью Муссолини. Ни то, ни другое отнюдь не способствовало четкости упражнений, и для всех, кто хоть раз в жизни побывал на нормальной строевой подготовке, занятия у Айка были не просто мукой, но еще и чем-то совершенно невероятным в армии, полной профанацией солдатской службы, кощунственно испохабленной бывшим истопником.

По окончании второго часа они прошли строем на большое покатое поле рядом с дивизионными конюшнями, откуда начиналась верховая тропа, а внизу был корт, где офицеры, объединившись в ортодоксальные четверки, и две компании офицерских жен (эти с отвагой реформистов объединились по трое) старательно разыгрывали непременную ежеутреннюю партию в гольф.

На этом поле сержант Торнхил обычно проводил свои традиционные лекции по маскировке и укрытию от огня противника, а солдаты тем временем, лежа на животах в тени обступивших поле высоких дубов, развлекались игрой в «ножички» и изучали задницы офицерских жен и дочерей, когда те, болтаясь в седле, проезжали мимо верхом. И во время такой вот лекции худой, жилистый, с головой как у хорька сержант Терп Торнхил родом из штата Миссисипи, отслуживший уже семнадцать лет и не входивший ни в спортивную, ни в антиспортивную фракцию, отчитал Пруита за невнимательность и послал в сопровождении другого сержанта на ближайшую гаревую дорожку проделать еще семь кругов ускоренным шагом с винтовкой наперевес.

За сочувствие Пруиту Маджио тоже заработал семь кругов, потому что Айк увидел, как итальянец ободрил Пруита священным ритуальным жестом — сжал левую руку в кулак и резко выбросил вперед, а ладонью правой хлопнул себя чуть ниже левого плеча, — и, разгневанный подобным неуважением к дисциплине и правосудию, сержант Галович послал Маджио вслед за Пруитом.

Так оно и шло. От занятия к занятию. Методично и планомерно. Один за другим сержанты испытывали его выдержку, словно все они тренировались на нем, чтобы выцарапать себе должности инструкторов по подготовке местных гавайских новобранцев, число которых в Дивизии после объявления мобилизации все прибавлялось.

Даже надменный король узаконенного мордобоя, хладноокий, молчаливый, непрошибаемо безразличный ко всему Чемп Уилсон, и тот, снизойдя, нудно отчитал его, когда они упражнялись в холостой стрельбе с плавным нажатием на спусковой крючок, потому что, как заявил Чемпион, Пруит распределял огонь неравномерно.

Пруит оперся на дуло винтовки и выслушал эту нотацию так же спокойно, как все предыдущие, в таких случаях только и остается спокойно слушать, но на этот раз он слушал вполуха. Потому что мысли его были далеко. Он стоял и смотрел на Чемпа, но при этом решал в уме занимавшую его задачку. Он представлял себе все это очень ясно, события раскручивались в его сознании, как соскочившая с катушки кинолента, кадр следовал за кадром в логической последовательности, начало было в одном конце пленки, а конец в другом: первый кадр, второй, третий, и так далее по порядку.

Мешало только то, что начала сейчас было не увидеть, оно затерялось в спутанных на полу кольцах целлулоидной ленты, и конца он тоже не мог разглядеть — конец был еще намотан на катушку.

Тем не менее он помнил, что только два сержанта — Вождь Чоут и Поп Карелсен, про которых все знали, что оба с ним дружат, — отказались от права поддать ногой новенький мяч, когда пришла их очередь играть в эту игру. Но даже у них была для этого уйма возможностей. Они же, по примеру рядовых антиспортивной фракции, предпочитали неловко отводить глаза в сторону. Или любоваться сверкающей белизной ледников, нагроможденных в прозрачном небе кучевыми облаками, которые медленно плыли в вышине, — белые горы над темными горами.

А собственно говоря, чего ты от них ждал? — подумал он. Что они подымут бунт и спасут тебя? Ты ведь прекрасно понимаешь, что никто тебя ни к чему не принуждает. Ты идешь на все это по своей доброй воле, и ты сам это знаешь, сказал он себе. У тебя полная свобода выбора.

Свободный выбор, подумал он. Вероятно, такая штука существует, да. И еще есть свободная любовь, про нее тоже не забудь. А еще есть свободное… надо подумать, что же еще?.. Свободная политика! Нет, не пойдет. Свободной политики не бывает. Что же еще у нас свободное? А-а, ну конечно! Свободный вход в пивную. Точно! Свободный выбор, свободная любовь, свободный вход в пивную.

Но сейчас разговор о свободном выборе. Во всем виновата твоя собственная добрая воля. Это она проделывает с тобой такие номера. А они тут ни при чем. Они просто предлагают твоей доброй воле свободный выбор. Предлагают любезно, но настойчиво, серьезно, но без злобы, И ты свободен в своем выборе.

1) Ты можешь пойти в боксеры. 2) Ты можешь не идти в боксеры, можешь распсиховаться и дать сдачи, в этом случае ты сядешь в тюрьму. 3) Ты можешь не идти в боксеры, не психовать и не давать сдачи; в таком случае издевательства, от которых ты страдаешь, могут продолжаться неизвестно сколько, а ты не бесчувственное бревно, и, кроме того, ты по призванию, горнист, а не боксер (боксеру на твоем месте было бы совсем просто). Если же ты будешь и дальше мириться с издевательствами, которые есть следствие твоего свободно сделанного выбора и вовсе не вызваны ненавистью к тебе лично, но при этом вряд ли прекратятся сами собой, то логика подсказывает, что тебя ждут дисциплинарные взыскания за нерадивость, плюс внеочередные наряды, плюс лишение различных прав, плюс — неизбежное логическое следствие — тюрьма.

А теперь, сократив общие члены уравнения, мы получим; в левой части — идти в боксеры, в правой — сесть в тюрьму. Поскольку ты по призванию горнист (в отличие от имеющегося здесь Чемпа, который по призванию боксер), мы можем пренебречь левой частью уравнения. Таким образом, сократив еще раз, получаем: 1) сесть в тюрьму или 2) сесть в тюрьму. Выбор зависит от тебя. Пусть довольно ограниченный, но все же выбор, и тебе предоставляют свободу выбора, предоставляют беспристрастно, логично, непредвзято, без всякой вражды к тебе и без злонамеренности.

Уж лучше бы они его ненавидели, думал он, уж лучше бы они сплотились во имя защиты священных интересов отчизны и обрушили на него карающий меч закона и правопорядка. Как, скажем, поступают нацисты с евреями. Или англичане с индийцами. Или американцы с неграми. Тогда он был бы человеком, которого ненавидят, а не просто служебным номером (АСН-6915544? — Я! — Разрешите доложить, отсутствующих без уважительных причин нет), безликим номером, на который им плевать. Но нельзя же требовать всего сразу.

Если честно, ты ведь никогда до конца не верил, что они проделают с тобой такое, а? Да, не верил. Потому что ты, черт возьми, отлично знаешь, что сам бы никогда не обошелся так ни с одним из них. Ты бы так не мог, потому что всю жизнь страдаешь от своего болезненного обостренного чувства справедливости, не говоря уж о том, что ты всю жизнь пламенно выступаешь в защиту всех слабых и притесняемых (я думаю, это оттого, что сам ты всю жизнь был в их числе).

Да, он всегда верил, что должен бороться за слабых против сильных. И его научили этому не Семья, не Школа и не Церковь, а четвертый великий зодчий общественного сознания — Кино. Эту веру в нем взрастили фильмы, появившиеся на экране с приходом в Белый дом Рузвельта.

Он был тогда еще мальчишкой, он еще и не нюхал бродячей жизни, но он был воспитан на фильмах, которые снимали в ту пору, между тридцать вторым и тридцать седьмым годами, и которые еще не успели тогда выродиться в коммерческий вторичный ширпотреб вроде сегодняшних бесконечных многосериек. Он взрослел вместе с этими картинами, с самым первым вариантом «Тупика», с «Зимним закатом», с «Гроздьями гнева», с «И в землю я уйду» и многими другими, в которых снимались Джон Гарфилд и сестры Лейн, с фильмами про бродяг и каторжников с Джеймсом Кегни, Джорджем Рафтом и Генри Фондой в главных ролях.

Он был совсем зеленым юнцом, но эти картины научили его бороться за слабых против сильных и верить в эту борьбу. Он даже построил на этом свою жизненную философию. Он твердо верил, что, если в Германии нацисты притесняют евреев, значит, нужно бороться за евреев, но при этом считал, что если в Америке евреи правят на Уолл-стрите и в Голливуде, то нужно бороться против них. Если капиталисты в Америке угнетают пролетариат, то надо бороться за интересы пролетариата и против капиталистов, верил он. Эта глубоко укоренившаяся; в нем философия привела его, южанина, к убеждению, что на всем земном шаре надо бороться за негров и против белых, потому что негры нигде никем не помыкают, по крайней мере до сих пор не помыкали.