Читать интересную книгу Химеры Хемингуэя - Джонатон Китс

— Она так хотела встретиться со мной?

— Нет. С Саймоном. Сказала, это для исследования. Она хотела встретиться с Саймоном Шмальцем. Ты же слышал, как она донимала беднягу насчет его французских корней. Стэси что угодно скажет, лишь бы привлечь внимание.

— Но почему Франция? — удивился я. — И как она узнала?

Мишель пожала плечами:

— Она знает массу бесполезных вещей.

— Не таких уж бесполезных. Получила же мужика.

— Она считает, что хочет выйти за него. Джонатон. Просила меня помочь.

— Стать карманным советчиком?

— Приспособить ее к его вкусам. Чтобы он принял ее всерьез.

Договорившись заранее, Анастасия приехала к Мишель в среду в десять утра. Мишель жила в Пасифик-Хайтс на девятом этаже здания, возведенного сразу после землетрясения 1906 года. Всем своим гостям Мишель сообщала, что это лучшие сооружения, потому что катастрофа вселила в людей страх божий, и они, пускай недолго, из кожи вон лезли, чтобы дома их стали прочны. При этом она жаловалась, что полы из твердой древесины слишком холодны без коврового покрытия, а старинные лифты с открытыми кабинами скелетообразной конструкции живостью своей соответствуют уровню прогресса начала века и так и норовят оттяпать чьи-нибудь случайно высунутые пальцы. В этом вся Мишель — не замечать красоты. Вестибюль был храмом декоративного язычества, населен божествами и монстрами, что при каждом визите вселяли трепет в старокатолическую веру Анастасии. А на сводах коридоров на этажах были изображены знаки зодиака — небеса у каждого порога.

— Как думаешь, это богохульство — тайно вожделеть Юпитера? — спросила Анастасия у Мишель, когда они встретились на пороге квартиры. Мишель жевала пшеничный тост с виноградным желе. Как обычно, она не поняла, о чем Стэси говорит.

— Нет, — сказала Мишель. — Хочешь тост?

— Я вообще-то не надеюсь на бессмертие. Я его и не хочу. У тебя есть арахисовое масло?

— Та же банка, что в прошлый раз. — Мишель держала ее для Анастасии, чьи привычки знала лучше, чем сама Стэси. — Два кусочка?

— Пожалуй, ты права насчет Юпитера. Может, мне лучше желе? То есть арахисовое масло — это правильный продукт питания?

— Я его вообще не люблю. По-моему, это дело вкуса.

— Но это плохой вкус? А любить желе — хороший? Ты всегда ешь желе — и посмотри на себя!

На Мишель были обтягивающие джинсы и рубашка на пуговицах, завязанная узлом на бледном животе.

— Я это надела только потому, что обещала ради тебя взять выходной. — Она спрятала кулон с маленьким бриллиантом — по ее словам, полученный от меня, — в вырез рубашки.

— Вот и я о чем. Ты даже сейчас так одета. Определенно, я буду желе. — Стэси опустилась на белый диван и уложила на колени вышитые подушки, словно зверьков. Подушки, как почти все вещи в квартире Мишель, украшал растительный орнамент. У Мишель имелись и живые растения — ради кислорода, но настоящим поводом для гордости были эти лиственные имитации, выкованные из металла, вылепленные в керамике или нарисованные по глазури, что пускали побеги со всех вообразимых плоскостей и заполонили все полки. На стене висели семейные фотографии, обрамленные позолоченными лилиями, и репродукции ботанических гравюр почтенного Пьера-Жозефа Редутэ,[9] а в ванной узор в виде плюща вился прямо по стенам. Даже выдвижные ящики Мишель снабдила большими латунными ручками в форме желудей. Все это радовало ее, особенно все вместе, ибо доказано, что тема имела успех в Эдеме. У Анастасии же были свои излюбленные предметы, среди которых первое место занимали те самые подушки. Вышивка, местами потертая до изветшалости, была выполнена детской рукой кого-то из предков Мишель. Она хранила их лишь в память о семье и доставала только потому, что Анастасия, не имея их под рукой, начинала расхаживать по комнате.

Мишель принесла кофе и тост с желе, который Анастасия, едва надкусив, разочарованно положила на диван. Они посмотрели друг на друга.

— Ты точно понимаешь, что делаешь? — спросила Мишель.

Анастасия покачала головой:

— Я потому и пришла.

— Я не знаю, чем тебе помочь.

— Это слишком хлопотно?

— Для меня — нет.

— Тогда решено — буду делать все, что ты скажешь.

— Во-первых, — сказала Мишель, глядя на отвергнутый тост, — не ставь грязную посуду на белый диван.

— Ну, это я знаю. При Саймоне я бы так не сделала. Научи меня одеваться, и вести себя, и…

— Нужно время.

— Это я поняла, — улыбнулась Стэси. — У меня есть время до завтрашнего вечера.

— Что? Саймон берет тебя в…

— В Музей искусств Сан-Франциско.

— Но…

— Говорит, там благотворительный праздник для дарителей.

— Я знаю.

— Да? То есть ты пойдешь со мной?

— Я не приглашена, Стэси.

— Почему?

— Только аккредитованная пресса.

— Но Саймон не…

— А Саймону и не нужно. Он купил билеты.

— Они платные?

— Там же деньги собирают. Пять сотен за билет для пары.

— Для пары. — Стэси произнесла «пары» так, будто слово это услаждало ее уста. — Пятьсот долларов?

— Официальный прием, вечерние костюмы.

— Знаю, — насупилась Анастасия. — Мне придется одолжить у тебя что-то из твоего… обмундирования.

— Оно тебе велико.

— Я его просто подверну.

— Так не делается.

— А как же я найду по размеру?

— Обычно, Стэси, для этого идут в магазин.

Анастасия кивнула ей весьма значительно, подняв и уронив голову, не отрывая при этом глаз от ног Мишель.

— В магазин, — повторила она. — Ты меня сводишь? Можно занять у тебя денег?

— Обещаешь вернуть?

Залогом было слово Анастасии.

— Но о чем лучше говорить? — спросила Анастасия. Подступал вечер. Мы, все трое, сидели в гостиной Мишель: меня пригласили консультантом по Саймону, едва девушки разделались с покупками. Анастасия устроилась на диване, как всегда, но на сей раз без подушек на коленях. Сидела нога на ногу. Ее завтрашнее вечернее платье уже было упаковано, но Мишель настояла на том, что взрослой женщине требуется и повседневный костюм. Естественно, Стэси его натянула, как только они вернулись. В нем она выглядела как Мишель в миниатюре, и я пришел к выводу, что это жестокая пародия, хотя не понял, кто кого пародировал.

— Мило смотрится, правда? — ворковала Мишель, игнорируя вопрос, о чем же завтра вечером Анастасии говорить в компании Саймона Стикли и прочей элиты мира искусства. Разумеется, невозможно было ответить Мишель, мило ли смотрится Анастасия, не вызвав в моей подруге ревности или не оскорбив ее вкуса, или (если быть честным до конца) не сделав того и другого разом, поэтому я счел ее вопрос риторическим и обратился к Анастасии.

— На самом деле Саймон ничем не интересуется, — сказал я ей. — Но он это компенсирует, делая вид, будто ему интересно абсолютно все.

— Джонатон… — Мишель положила руку на мое запястье. — Будь любезен.

Я убрал руку.

— Он больше никак не умеет. — Я встал. Пошел на кухню. Продолжая говорить, смешал всем по джин-тонику. Мишель не отказывалась от этого коктейля в моем исполнении, а что касается Анастасии, у меня уже создалось ощущение, что она, как и я, безнадежная пьяница. — Я это говорю, потому что это самая страшная тайна Саймона. Он как слепой, делающий вид, будто у него стопроцентное зрение. У него гиперкомпенсация. Он интересуется всем подряд, потому что не отличает одно от другого. Вполне разумно. — Я вручил Анастасии ее бокал, другой передал Мишель. — И поэтому все его обожают.

— Ты тоже? — спросила Анастасия.

Пришлось ответить «да». Пришлось признать: совершенно не важно, что я вижу его насквозь. Ловкость, с которой он создавал каждое свое увлечение, делала его внимание еще желаннее, как желаннее омлета яйцо Фаберже. А еще он интересовал меня, поскольку существовал единственный предмет, к которому Саймон питал интерес, подлинный интерес такой силы, что, я подозреваю, он и был глубинной причиной чрезмерного энтузиазма по поводу всего остального: Саймон интересовался собою. Дело даже не в самолюбии и тщеславии. По сути, Саймон жаждал значительности не ради того, чтобы сразить других, — скорее ради того, чтобы удовлетворить свое любопытство и выяснить, каковы его возможности. Он жил по той же причине, что я — писал. И когда я бросил писать, его жизнь заворожила меня еще сильнее.

Я никому не мог этого рассказать, и уж тем более Анастасии, чей взгляд умолял меня заставить Саймона измениться, чтобы он заинтересовался ею, — и сделать это, просто сказав в заключение моей тирады что-нибудь в этом смысле. Анастасия жадно глотала свой джин-тоник, она тонула. Она влюблена в Саймона. Мишель — ее лучшая подруга, и Мишель влюблена в меня. Анастасия сидела в пяти футах от моего кресла — по прямой, рукой подать, — но эмоциональная геометрия между нами была слишком запутанна — мне, добровольно принявшему пожизненное предложение, ее не прояснить, а душевная топография слишком коварна — мне ее не преодолеть. Это случилось позже.