следует стыдиться. Блаженно улыбнулась, будто бы и не знала, что такое грех. Приподнялась, опираясь на локоть, с соломой в волосах, и сказала простодушно, что такое случается на лучших фермах, и улыбнулась в ожидании моего согласия. Ты была безупречна там, в сене. Я вылил содержимое ванны, вынес её и погрузил на прицеп. Надел вязаный шлем, закрывающий голову и шею, и завёл трактор. Я ехал, с трудом продвигаясь вперёд по старой дороге у океана, чтобы никого не встретить. С внутренней стороны мои бёдра были липкими. Чан с мочой был сзади, в прицепе, и моя душа кружилась, как привидение, которое выбралось из стиральной машины.
Этого не было. Этого никогда не было. Так моя душа ответила на натиск плоти. Моё тело стало смиренным, а душа ожесточилась. Никто не должен был узнать, что слух подтвердился. В ту ночь у меня болело сердце, я, конечно, чувствовал, что предал свою Унн, и это было ужасно, и моё тело знало об этом. И всё же мне удалось заглянуть в рай через дверной проём.
Однако, как бы парадоксально это ни было, сделавшись реальностью, слухи стихли. Как будто в клевете скрывалась воля природы, которая желала нашего союза и поощряла нас. Разве не могло быть так, что воля, заложенная в творении, искала себе выход через глотки клеветников? И как только выход был найден, все умолкли. В действительности после случившегося мне было легче находиться среди соседей по общине. Как будто я выполнил их волю. Уверяю тебя, что даже Унн выглядела несколько менее напряжённой. Тогда нам ничто не угрожало.
Прошло несколько недель. Я вложил всего себя в то, чтобы дарить ласку Унн, и не упоминал операцию, а она не пряталась в шкафу и не кричала, глядя вверх, на стропила, о том, что она кладеная овца, которую лучше было бы зарезать. Всё как-то успокоилось, как после шторма. Да снизойдёт любовь на всё, что успокаивается, да снизойдёт любовь на человеческую доброту. Я вышел из дома в загон, чтобы задать корм овцам. Силуэты твоих чресел вырисовываются на фоне изгороди. Твоя грудь поднимается и опускается в сене. Звук твоих счастливых стонов доносится с силосной башни. Твои глаза я вижу в умоляющих, голодных глазах овец. Я смотрю на паутину в окне, где солнечный луч играет на блестящей зелени мясной мухи. И я не вижу этого. Я не вижу ничего. Только твои разогретые белые чресла, твои вены, полные желания, и твою грудь — её я вижу в сучках на стенах загона. Я вижу тебя перед собой постоянно, и моё воображение отличает та умственная энергия, которой обладают овцы, как написано в старых книгах о разведении овец.
Затем пришло время обязательных регулярных приглашений, которые нельзя было отклонить, и я стал превращаться в твоего постоянного гостя, как говорила Катла[29] в «Саге о людях с Песчаного Берега»[30].
6
Следующий год был самым замечательным в моей жизни. Я назвал тот год временем случки. Зимой всё было покрыто толстым слоем снега; морозы были на редкость сильными, снег смёрзся, и океан у северного побережья был покрыт паковым льдом. В это время, между Рождеством и Новым годом, на самом севере Островного Мыса отдала Богу душу старая Сигрид; старуха Смерть выбрала не самое подходящее время для визита. «Когда призывает Бог, никто не оплачивает отсрочку»[31], как сказал Хатльгрим Пьетюрссон. Я помню, что горечь утраты сменилась заботами о том, как же нам похоронить покойницу. В народе часто говорят, что на севере тяжело жить зимой, но умирать зимой на севере гораздо тяжелее. Мы с Йоустейном с острова Карлсей получили задание забрать тело и привезти его в церковь.
Накануне Нового года мы шли на вёслах в лодке Йоустейна. В океане было волнение, но не было ветра, и мы отправились к тому мысу, который в шутку называют северной стороной небытия, — в то время там не было ни дороги, ни даже сносной пристани. Дорогу к тем местам, по которой можно было ездить без опаски, провели только после того, как оттуда все уехали — как бы странно это ни было. Неудивительно, что в нашей общине первыми пришли в запустение земли на Островном Мысе; луга там небольшие и не защищены от океана. Однако несмотря на тяжёлые условия жизни, любовь Гистли и Сигрид никогда не угасала. Поездка к ним напомнила мне о пожилой паре в «Свете мира» Хатльдоура Лахснесса[32]. Супруги жили на ферме, расположенной на плоскогорье, и сорок лет трудились в нищете; они были как одно существо в двух лицах. Люди смеются над теми фермами, где трудно было вести хозяйство, и говорят, что их не коснулась цивилизация, но не может ли быть так, что цивилизация была именно там, а не где-то ещё?
Старый Гистли сварил кофе и даже добавил в него пару капель крепкого алкоголя. Мы поговорили на кухне о насущных делах, о том, например, нет ли диареи у ягнят, о программе Прогрессивной партии и о последнем заседании совета общины. Воспользовавшись случаем, я осмотрел сено, ощупал овец, и я помню до сих пор, как красиво росли рога у овец Гистли.
После этого мы перешли на междометия «да конечно» и «ну ладно», свидетельствующие о завершении разговора, и когда мы уходили, мне всё казалось, что мы что-то забыли, хотя я и не мог понять, что именно. Мы стояли на дорожке у дома Гистли и смотрели на приближавшиеся с севера чёрные тучи, на языки мокрого снега, облизывавшие поверхность океана, на волны, разбивавшиеся о Китовые Шхеры; явно надвигался шторм. Казалось, что лодку вот-вот унесёт с пристани, плохо защищённой от северо-западных ветров, поэтому мы с Йоустейном быстро попрощались и поспешили вниз, к лодке, хотя мне по-прежнему казалось, что мы что-то забыли. Однако это ощущение быстро ушло, поскольку мы вынуждены были работать на вёслах, чтобы не застрять у Гистли и не разбить лодку о камни.
Некоторое время мы шли по ветру, и когда позади было уже больше половины фьорда, Йоустейн издал душераздирающий вопль. Затем, сидя на своей скамье, он уставился на меня и сказал растерянно:
— Мы забыли старуху!
Однако у нас не было возможности повернуть назад, потому что волны вздымались по оба борта. Мы сошлись на том, что Сигрид не хотела оставлять любимого мужа и с этой целью сделалась невидимой, ну, по