— В таком случае, — услышала она вкрадчивый голос Шовиньера, — можно считать вопрос решенным.
Он поудобнее устроился в своем углу и, словно потеряв интерес как к своей спутнице, так и к делу, которое их связывало, смежил веки, будто собираясь вздремнуть, и открыл их только через три часа, когда копыта лошадей застучали по неровному булыжнику улиц Мелёна.
Глава IV
Карета остановилась возле гостиницы «Насиональ» — бывшей «Королевской гостиницы», и, едва форейтор успел сообщить, кто прибыл в ней, как хозяин, управляющий и конюх бросились встречать высокопоставленного путешественника, всем своим видом выражая нижайшее почтение.
Шовиньер отнесся к их подобострастию с высокомерием, которому позавидовал бы самый деспотичный из тиранов. В его распоряжение тут же предоставили лучшие комнаты, для него приготовили изысканнейший ужин, а из подвалов извлекли отборнейшее бургундское, словно специально сохранившееся в подвалах Мелёна для того, чтобы попотчевать им полномочного представителя победоносного народа.
За столом он держался с мадемуазель де Монсорбье с безупречностью, которой позавидовал бы любой представитель ее собственного класса. Он был внимателен и почтительно заботлив. Его речь свидетельствовала о его обширной начитанности, и она убедилась, что он неплохо знаком не только с Вольтером и Скарроном[19], но и с классическими авторами, которых без устали цитировал. Его поведение настолько сильно противоречило ее первому впечатлению о нем, что она начинала ощущать смущение и растерянность. Он вел себя с галантностью, почти немыслимой для человека его политических убеждений, и его манеры были безукоризненны.
Когда с ужином было покончено, он проводил мадемуазель де Монсорбье до ее комнаты, почтительно поклонился ей и, вежливо пожелав спокойной ночи, прикрыл за ней дверь. Оставшись наконец в одиночестве, она облегченно вздохнула, и тут, совершенно неожиданно, жуткая паника охватила все ее существо. Поспешно заперев дверь на задвижку, она подбежала к окну, распахнула его и выглянула наружу. Стояла темная промозглая ночь, но слабый свет, струившийся из окна подвала, позволил ей разглядеть камни мощеного двора. Она подумала, что с помощью двух связанных вместе простыней без труда преодолеет четыре с половиной метра, отделяющие ее от земли, в случае безвыходной ситуации, а сейчас ее положение никак нельзя было назвать таковым.
Мадемуазель попыталась убедить себя в том, что она трусиха, шарахающаяся от собственной тени, и, проснувшись на другое утро, еще больше укрепилась в этом мнении. Никто не потревожил ее ночью, и она решила, что нельзя давать волю своему воображению и терзать себя необоснованными страхами.
Элегантная и изящная, она спустилась к завтраку, игнорируя взгляды, украдкой бросаемые на нее хорошенькой горничной, и присоединилась к Шовиньеру, уже поджидавшему ее за столом. Поскольку в столовой находился слуга, он не встал ей навстречу, а вместо этого лишь отрывисто кивнул в знак приветствия и слегка раздраженно произнес:
— О, Антуан! Надеюсь, вам хорошо спалось?
— Превосходно, гражданин полномочный представитель, благодарю вас.
— В будущем я попрошу вас спать не так крепко. Мне не нравятся молодые люди, которые любят понежиться в постели и из-за этого опаздывают. Ваш завтрак остыл, и лошади уже запряжены. Мы выезжаем через десять минут. Будьте готовы к этому сроку.
Весь день они мчались с сумасшедшей скоростью, лишь дважды остановившись для того, чтобы поменять лошадей, перекусить и немного отдохнуть, и, преодолев до наступления темноты около шестидесяти миль, въехали в Шатильон-сюр-Луэн, что в департаменте Луаре. Здесь, в деревенской гостинице, почти с точностью повторилась вчерашняя ситуация; вновь Шовиньер проявлял чрезмерную учтивость, бойко вел занимательную беседу, изумляя и очаровывая ее перлами остроумия, которыми сыпал как из рога изобилия. Она несколько оттаяла — невозможно было сохранять ледяную отчужденность в столь теплой и непринужденной атмосфере. И все же раз или два она ловила на себе его по-волчьи хищный взгляд, который мгновенно прятался под маской дружелюбия, но который напоминал ей о жутких днях, проведенных в Консьержери, где он точно так же рассматривал ее.
В этот вечер он пил больше, чем вчера; вероятно, поэтому его самоконтроль ослаб, и когда он прощался с ней у дверей ее спальни, его лицо исказила гримаса откровенно похотливая. Она легла в постель не раздеваясь и от страха не смогла сомкнуть глаз почти до утра. Однако и эта ночь прошла спокойно, за завтраком он был как всегда корректен и обходителен, и она вновь подумала, не обманывается ли она на его счет.
Эта мысль не давала ей покоя весь следующий день, пока они сломя голову мчались к Неверу. Все это время Шовиньер дремал в своем углу, не обращая на нее никакого внимания и словно позабыв о всякой галантности.
В пять часов вечера, не доезжая полумили до Ла-Шарите, небольшой деревушки на берегу Луары, их карета неожиданно накренилась и остановилась. Шовиньер вылез наружу и, узнав о причине остановки, разразился проклятьями, — потерянная чека перечеркивала все его планы. Вместо того чтобы добраться к ночи до Невера, успеть принять участие в заседании местного комитета общественного спасения и завтра же приступить к исполнению своих обязанностей, ему теперь придется забыть о своем республиканском сибаритстве и заночевать в какой-то дыре, не говоря уже о том, что туда придется плестись по грязной дороге.
Однако гостиница в Ла-Шарите превзошла все их ожидания; им предоставили уютные апартаменты с просторной гостиной и двумя спальнями, и не прошло и часа, как хозяин и его пригожая жена, рассыпаясь в любезностях и всячески стараясь угодить именитому парижанину, почтившему своим визитом их скромное заведение, подали путникам превосходный ужин.
Уплетая обильно нашпигованного каплуна, Шовиньер не смог удержаться от замечания:
— Не сомневаюсь, что в этих краях уцелело немало аристократов.
— Вы должны только радоваться этому обстоятельству, — отозвалась мадемуазель де Монсорбье. — Иначе нам не довелось бы насладиться столь изысканной кухней.
— В этом мире, как вы, возможно, успели заметить, за все приходится платить, и чем больше мы радуемся, тем больше причин находится для огорчения.
— Но уплата долга не должна являться причиной для огорчения.
Он пристально взглянул на нее, и в ее сердце внезапно ожили все прошлые страхи. По ее телу пробежала легкая дрожь, и это не укрылось от него.
— Вам холодно, — сказал он, и ей показалось, что он едва заметно улыбнулся. — Позвольте, я закрою окно.