Именно этим и объясняется то весьма любопытное явление, которое мы наблюдаем сейчас: человек уничтожает машину. Высвобождается человек из-под машины… Сейчас — обратный путь. От тяжести сверхчеловеческой к легкости — тоже сверхчеловеческой. От сумасшедше-тяжелой индустрии к самой легкой, наилегчайшей индустрии. От окталлионов к нулю — и дальше, к минус единице, — и еще дальше — к минус бесконечности. От земли к небесам. От «вдавления» к взлету. От глубин к высям. От «внедрения» к вознесению… Вот, вот, — именно: вознесение… Отныне мы будем парить над землей — и, из заоблачных высей-далей простирая неведомые какие-то, невидимые эфирные нити-лучи, мы будем нежно, ласково, едва-едва касаться земли. «Перстами легкими, как сон».
Вы догадываетесь, конечно, что речь идет о газах, о химической войне.
Обратный путь от бесконечно-тяжелого к бесконечно легкому начался, в сущности, еще в 1915-м, 16-м годах, — еще, следовательно, в самом начале мировой войны. Но до 1918 года, до Версаля, были только эксперименты. Война давала богатейший материал для экспериментирования: были миллионы людей, на которых можно было испытывать силу газов. Люди гибли, — да, но с научной точки зрения, это все-таки была еще не настоящая газовая война, а только ряд экспериментов. Потому, что люди гибли не наверняка, — не было точного и предварительного расчета: погибнет столько-то человек, погибнут они так-то, потому-то, при таких-то обстоятельствах, по таким-то причинам. Не было самого главного, что необходимо одинаково и науке, и войне, и профессору и генералу: твердой уверенности в результате. Результат был проблематичен. Было то, что вы называете «авось»…
Мне пришлось на прошлой неделе — в одной нейтральной стране, где немец может свободно, без всяких задних мыслей, без всякой подозрительности и без страха беседовать с французом, — мне пришлось в одном отеле-пансионе в горах, где мощная весна веет бодростью, силой жизни, радостью жизни, где пьянеешь от солнца — в полдень, и от аромата цветов — в полночь, где нет ни книг, ни газет, ни этих мелочных дрязг, которые глупые люди называют превыспрен-но — политикой, ни, вообще, каких бы то ни было скучных человеческих дел, а есть только сосновый лес, водопад, озеро, зеленый луг, снежные вершины, голубое небо, молодые девушки, которые доят коров, поют песни и любят по-весеннему мощно тех, кого они любят, — мне пришлось, говорю я, встретиться на прошлой неделе в Швейцарии, в горах с одним стареньким профессором-французом. Это был до того глубокий старик, что он стал уже смешон от старости. Он уже из старика превратился в карикатуру на старика. Его лысина была яйцевидной формы и оливкового цвета. Борода белая, как снег на вершинах, клочковатая, как будто он густо намылил себе лицо, приготовляясь бриться. Беззубый рот — смешная черная ямка, а нос… смешной такой, сморщенный носик стариковский, — очки непрестанно сползают все вниз, все вниз, с переносицы на самый кончик носика. Руки и ноги были у него какие-то узловатые, скрюченные и ревматизмом, и подагрой. Но, несмотря ни на что, это — очень живой, болтливый и веселый человечек. Больше всего в жизни любит он девушек, танцы, вино, хохот, — сам хохочет до упаду, — часами, не отрываясь, следит за танцами на веранде, — неискусные, неискушенные дачные фокстроты и ту-степы… Милый старичок… Я сошелся с ним. Оказалось, что он — химик. Однажды вечером, — он выпил чуть-чуть больше, чем следовало, — он, весело смеясь, рассказывал мне (был очаровательный, благоуханный майский вечер, — в эти майские вечера так хочется жить!) про будущую войну, про ужасы. Оказалось, что он, этот старичок, дни которого уже сочтены, — этот старичок — будущий полководец.
— Что — Фош и эти прославленные наши маршалы! — воскликнул он. — Вот мы вам покажем. Это будет настоящая война с настоящими ужасами. Мы будем убивать по одному миллиону человек в час, — ха-ха-ха!..
Хохот его заразительный, простодушно-наивный, как первый свежий хохот младенца. У него, конечно, очень доброе сердце. И, конечно, дома у себя, во Франции, где у него — огромная семья, он, приходя домой из лаборатории, играет с внучатами, рассказывает им сказки. А в кабинете у него, на письменном столе (он живет в старинном барском доме за городом, — дом окружен старым, заглохшим парком) расставлены аккуратненько пузырьки, пробирочки с удушливыми газами — и вазочки с цветочками. Удушливые газы и цветочки, газы-цветочки, газы-цветочки…
Я вам перескажу своими словами все то, что рассказывал мне этот старичок, — имя которого я, к сожалению, не могу вам открыть, — в свое время это имя прогремит на весь мир… Это — почти лекция по военной химии.
Новая мировая война будет отличаться от старой мировой войны тем, что она будет происходить не на фронте, а в тылу. Это, если хотите, огромное преимущество новой войны над старой. Потому что на фронтах, как известно, всегда скопляются самые здоровые, крепкие, сильные, самые работоспособные, самые нужные для жизни люди. Тыл это, с военной точки зрения, хлам. Старики, женщины, дети, больные. Старая война убивала лучших, наиболее пригодных, наиболее нужных; новая война будет истреблять человеческий хлам… Как видите, тут уже есть некоторый такой проблеск гуманности. Дальше вы увидите, что здесь, вообще, гуманности очень много, хоть отбавляй…
Вы спросите: если война будет происходить в тылу, то зачем же фронт? Кому нужен фронт — и для чего?
Совершенно правильный, совершенно уместный вопрос. Но ответа на этот вопрос — разумного ответа — дать нельзя. Нет разумного ответа. Единственный ответ, который можно дать, — далеко не разумный ответ, — это — консерватизм.
Человек есть животное консервативное. Ум человеческий, столь гибкий подчас в житейских мелочах — и особенно в самых мелочных из этих мелочей — в политике, — становится твердокаменным, тупым и жестким, как скала, когда дело доходит до большого, серьезного, важного. И еще во сто крат твердокамен-нее, тупее и жестче, когда дело доходит до грандиозного, мирового. Поэтому — и только поэтому — никаких более разумных причин и целей здесь нет, — только потому, что мы, консерваторы, держимся цепко за старое, не умеем приспособляться к новому, — только поэтому государства Европы продолжают еще до сих пор строить армии, строить дредноуты и сверхдредноуты, строить дальнобойные орудия — и тому подобную ненужную чушь. Армии, дредноуты, пушки — уже не нужны. В новой мировой войне армии никакой роли не будут играть. На фронтах не будет ни одного выстрела. Армия ваша вернется с фронта в тыл (после того, как этот тыл будет совершенно уничтожен) цела и невредима. Ни одного убитого и ни одного раненого, — ха-ха-ха… Гуманно? Ну, еще бы…
Тут, как вы видите, есть немножечко от христианства (фронт) и немножечко ницшеанства (тыл; уничтожение хлама). Эту фразу сказал старичок-профессор. Это французская попытка уязвить немца, занимающегося немножко философией.
Новая мировая война будет войной профессоров против женщин, детей, стариков и старух, больных, калек… Профессор вытесняет генерала… Помните, Платон требовал, чтобы управление государством было поручено «мудрым». Сейчас мы этого почти добились — в области военной. Правда, «мудрых» у нас нет, по есть профессора химии…
Как будет происходить новая мировая война?
Вот как:
Будет весенняя ночь, — вот как сейчас. Из Парижа в Берлин вылетит воздушная эскадрилья. Несколько сот аэропланов. К утру эскадрилья вернется в Париж. А Берлина уже — к утру — не будет.
Берлина не будет… То есть, Берлин будет, Берлин останется в полной неприкосновенности. Берлин останется — весь, целиком, как он есть. Дома, улицы, площади — и этот ваш знаменитый Тіегдагіеп (велико-ленный парк, надо вам отдать справедливость), и эта ваша знаменитая (безвкусная, бездарная) Аллея Победы, и… вообще, все, все, что есть в Берлине, что есть Берлин, — все, все останется на своем месте. Потому что — прошу вас заметить — военная химия не разрушает, а только уничтожает… Опять, — прошу вас заметить, — гуманность: произведения человеческого гения останутся неприкосновенными… будут уничтожены только люди. — Ну, и животные, конечно — и растения. Зелень (ваш Берлин утопает в зелени) станет серой, — совершенно серой, как камень. Ну, и люди — умрут. Все… Я и говорю: уничтожение, но не разрушение.
Уничтожение Берлина будет продолжаться не более 3–4 часов… Это, опять, одна из характернейших черт будущей войны. Краткость. Лаконичность. Быстрота. Прошлая война продолжалась четыре года, будущая война будет продолжаться не более десяти дней. Потому, что в десять дней мы можем истребить пол-Европы. Ведь, вот посмотрите: если в течение 3–4 часов можно уничтожить весь Берлин, то сколько времени потребуется на Гамбург, на Франкфурт, на Лейпциг, на Дрезден, на Мюнхен?… Скажем, неделю на всю Германию, — а потом 3–4 дня на союзников Германии.