Рядом с распахнутым во двор черным ходом темнели двери в жилую половину - в затененную полукомнату?полукухню с хрустальным сахарным колокольчиком, горевшим над столом и день, и ночь. Дальше начинались уже собственно апартаменты. Миновав полумрак кухни, Анука замерла, оторопев от удивления - как это можно вот так запросто пересечь пространство, что открылось ей с порога? Из дверного проема она увидела большую комнату с навощенным вишневым полом, наступить на который казалось невозможней, чем на поверхность озера.
Вдалеке комната выглядела солнечной, а у порога чуть сумеречной, как бывает иногда с залами на первых этажах. Мебельный ансамбль, простиравшийся от ближних стен к дальним, околооконным (Анука сразу поэтому восхитилась), был столь же бесполезен, сколь великолепен: эти длинные и, такие же, как и полы, вишневые, по бокам поднимавшиеся вверх и нисходящие к середине все ниже, буфеты и подстолья, предназначенные, как догадалась Анука, ни для чего иного, кроме как для того, чтобы быть уставленными фарфоровыми статуэтками дам в кринолинах и кавалеров в чулках. Они не могли помещаться ни в каких других пенатах или вообще быть где?то сработанными, но могли стоять здесь всегда, появившись одновременно со стенами дома, как сами возникают скалы, огибающие залив, - скалы, которые все?таки нерукотворны и сделаны из вещества природы.
За первой комнатой виднелась вторая, посветлей, оттого, наверное, что была она не такая просторная и, как подумалось Ануке, несколько другая. В чем другая, она пока не знала, но потом поняла: то была комната, наполненная сегодняшним временем, - там жили Ира и Аллочка Альские, дочь и внучка Рипсов.
В этой первой комнате с неправдоподобным, как глубокое озеро, полом, где под окнами леденели голубые квадраты, Анука увидела барона. Он не был убитым, и он не лежал, а был склонен над размещенной то ли на спинках стульев, то ли на верстаке лаковой поверхностью в виде полуовальной столешницы - был склонен и напевал. Он выглядел тучным и, как говорила бабушка про их дедушку, импозантным. В его руках с небольшими и выпуклыми, как черепаховый панцирь, коричневатыми кистями, как бы вздутыми от водянки, мелькала багряная круглая подушечка, пропитанная морилкой или скипидаром, словом, чем?то мебельным.
Борис Львович поздоровался грудным звучным голосом, и в тот же миг Анука уже знала, что если даже она и понравится или уже понравилась здесь, ей все равно никогда не иметь отношения ни к этим комнатам, ни к Борису Львовичу и Антонине Сергеевне, ни ко всей той счастливой бесконечности, что называется их жизнью.
Борис Львович поздоровался очень живо и пристрастно и, как показалось Ануке - именно и лично с ней, отчего у нее в груди разлилось, что он?то нравится ей ужасно!
- А что это? - спросила Анука, вставая рядом.
- Красное дерево. Это будет столом, сороконожкой. За такой могут сразу садиться сорок человек. То что ты видишь - пока только часть. Вот этой подушечкой надо сделать по каждому пятачку примерно тысячу поглаживаний, и тогда можно будет сказать, что стол отполирован.
- Да, но это же долго!.. - тайно кокетничая, капризным голосом протянула Анука.
- А мне по сердцу, я даже не замечаю, - ответил Борис Львович. - А ты что любишь?
- Блинчики с вареньем.
- Да нет, что делать больше всего любишь?
- Майских жуков вечером ловить.
- Это да, - согласился Борис Львович.
Потом Анука увидела иссиня?черноволосую, черноглазую кудрявую девочку немножко младше себя, Аллу Альскую, стремительно вбежавшую к ним из?за тех дверей, за которыми ее раньше не было, - Анука догадалась, что она явилась, наверное, со внутреннего дворика. Хотя Анука и почуяла, что это не очень?то интересно - ну что ж, она будет согласна с ней дружить... Алла обрадовалась Ануке и тотчас ее приняла, но она была здесь дома, она жила в этом вишневом наваждении, перемеженном сине?голубыми тарелками с гербами.
- Дедушка, ты не видел мой свитер? - гортанно спросила Алла.
- Да вот сам его жду!
- Ах, нет, дедушка, я ведь правда!
- Да говорю же: вот стою его жду - он тут проходил недавно и сказал, что опять скоро будет...
"Как у них заведено!" - восхитилась шутке Анука и радостно позавидовала Алле:
у нее самой ничего подобного с дедушкой не бывало.
Анука восхищалась и тем, что Антонина Сергеевна никогда не бывает растрепана, и как?то сказала об этом дома, ставя Рипс в пример, на что Вера Эдуардовна, снисходительно улыбаясь и будто жалея Антонину Сергеевну, возразила:
- Да у нее накладные волосы, еще бы ей не быть всегда причесанной, никакого труда в этом нет.
Она еще что?то добавила, что?то такое о возможной и даже, может быть, обязательной лысости Антонины Сергеевны. Анука сконфузилась. Оттого что она попала впросак, и это ее уязвило, ей ничего не оставалось, как назло бабушке продолжать спорить, что не важна правда, а важен вид.
- Раз прическа из настоящих волос, так и что? - говорила она.
- Ну и настырничай себе, а я пойду дела делать, - ответила Вера Эдуардовна, поднимаясь, чтоб возвратиться на кухню.
Узнав правду, Анука стала смотреть на Антонину Сергеевну чуть?чуть по другому, но все равно чуть?чуть, потому что и стать, и платья Антонины Сергеевны, платья, каких не носят дома: с декольте, заложенным гипюром, всегда препоясанные и обозначавшие такой переход от высокой груди к талии, какого нельзя предположить у женщины столь пожилого возраста, темные платья с мыском на конце рукава, из под которого виднелись только самые пальцы, - все это говорило о праве Антонины Сергеевны на что бы то ни было, в том числе и на парик.
Рипсы не готовили. То есть каждый день ходили в "Прагу" за обедами. Это тоже было предметом высокомерного снисхождения к их образу жизни со стороны Веры Эдуардовны.
- Еще бы Антонине Сергеевне плохо выглядеть, - улыбаясь, говорила та. - Она все только отдыхает.
В том, что Антонина Сергеевна не готовит, Анука убедилась однажды сама. Мама делала примерку, а Антонина Сергеевна, показавшись на пороге в обычном своем наряде с длинными бусами и с судками в руках, сказала:
- Борис Львович уходит в "Прагу". Зиночка, побудьте еще полчаса, мы и на вас берем.
- Что вы, нет?нет, - стушевалась мама.
- Вы раньше уйдете?
- Нет, просто неловко.
- Да что вы, Зиночка, полноте! Договорились, мы берем обед на шестерых.
- Ах, нет! - продолжала стесняться мама.
- Да отчего же нет? Зиночка, соглашайтесь скорей, Борис Львович уходит.
- Ну только для Ануки... - неуверенно ответила она.
- Ну почему же только для Ануки, а для вас? Зиночка! А для вас?
- Да, да, спасибо, хорошо, и для меня.
Был бульон с пирожком и пожарские, гарнир же Антонина Сергеевна приготовила сама - подогрела зеленый горошек.
Тем не менее пирожок, которым Ануку угощали в окошко, был домашним и с черникой. Как?то раз, когда Анука опять шла из школы, за открытым ставнем снова показалось прекрасное, немного насурмленное и чуть припудренное лицо Антонины Сергеевны, протягивавшей сладкое, а потом и сама она вышла на сухое осеннее солнце. В этот миг их окликнули сверху певучим неразборчивым восклицанием. Анука подняла к небу свои еще не поблекшие с лета веснушки и увидела в окне, меж распахнутых рам мезонина незнакомую старушку, вернее, увидела она только маленькую серую головку, высунувшаяся, она пришлась на фон ярко?синего с ветреными облачками неба и оттого, казалось, летела над землей.
- Это Машенька, сестра Бориса Львовича, - помахав, объяснила Антонина Сергеевна и, улыбаясь, прибавила: - Она девушка.
И когда потом жизнь повсюду, полуразрушившись, как колокольня, то ли и вправду наклонялась и падала, или Ануке в страхе только так виделось, - она, подняв голову на звон с неба и не понимая, что же делать, как быть, как же ей быть:
если даже она и успеет спастись, отбежав через площадь к торговым рядам, то как, и зачем, да еще, какой стыд, на что она станет жить? - тогда она вдруг выдумывала, что вот: в золотистой кожице купола, от весны и голода кружится голова, буду с рыночного лотка продавать стаканами облака. голова, буду с рыночного лотка продавать стаканами облака.