Хусейн Абайат был убит в октябре 2000 г., и военное управление перешло в руки Ибрагима Абайата, двоюродного брата Хусейна. Он разделял мнение о том, как нужно использовать Вифлеем, и решил продолжать борьбу против высокотехнологичной израильской армии с помощью примитивного оружия.
Утром 2 апреля 2002 г., после того как израильские танки вошли в Вифлеем, боевики Абайата, прихватив с собой 200 перепуганных мирных жителей, палестинских полицейских, монахинь, монахов и священников в качестве заложников, укрылись в храме Рождества Христова.
С помощью церковных скамей боевики забаррикадировали вход и отказались подчиняться священникам, предложившим им защиту в обмен на то, что те сложат оружие. По мнению историков, это стало первым случаем вторжения одной из многочисленных локальных войн в церковь за ее почти 1700-летнюю историю[33].
Подъехав на танках, израильские солдаты окружили храм, но с атакой решили повременить. Осада началась в тот момент, когда на участников было направлено всевидящее око прессы, а израильские и палестинские лидеры стали обвинять друг друга в нанесении ущерба святыням. Под громкую музыку и животные крики израильские солдаты совершали акты вандализма на территории церкви, причиняя страдания тем, кто в ней находился. Наконец с помощью двух кранов над церковью были подняты пушки с дистанционным управлением, чтобы дать возможность стрелять прямо во двор. В результате восемь человек было убито, среди них звонарь-инвалид из армянского монастыря. Двадцать два человека получили ранения.
Шарль М. Сеннотт передает слова Мухаммеда Мадани, занимавшего пост мусульманского правителя Вифлеема, по воспоминанию многих находившихся в тот момент в церкви христиан, адресованные заложникам, просившим его разрешения покинуть церковь. Он сказал, что, конечно, они могут выйти, но после этого их будут считать «коллаборационистами». В отравленной атмосфере, царившей в те дни среди палестинцев, этот ярлык был равносилен смертному приговору.
Заложники оказались перед дилеммой: погибнуть в церкви, служа живым щитом для вооруженной банды, или вне церкви – как предатели. Вот такой у них был выбор. С тех пор мне часто приходило в голову, что этот ультиматум служит удручающим примером непрекращающихся страданий, выпавших на долю христиан в арабском мире.
38 дней спустя, 10 мая 2002 г., конфликт был разрешен. Израильтяне покинули территорию, 13 палестинских боевиков были отправлены в различные европейские города, 20 – переведены в Газу. Первых, кто после этих событий появился на пороге церкви, встретил запах мочи, кала, пота и прочих нечистот. Своды были разрушены, некоторые из часовен францисканской капеллы сожжены, стены покрылись желтыми пятнами от фосфорных гранат.
Описывая осаду храма Рождества Христова, Митри Рахеб выглядит беспристрастным. Он не хочет осуждать укрывшихся в церкви людей, он судит только израильскую армию. Из его слов можно понять, что он хорошо понимает причины, по которым ополченцы выбрали именно это укрытие. Если бы они использовали мечеть, то ее бы просто разрушили, – цитирует Рахеб слова одного из христиан.
Западный мир проявил к этим событиям равнодушие – во всяком случае не могу припомнить ни одного серьезного протеста или гневного заявления со стороны лидеров ЕС и США. Похоже, все сочли, что от Ближнего Востока больше нечего ожидать, кроме того что война проникнет в христианскую колыбель цивилизации, явившись символом эпохи нулевых.
В те годы множество вифлеемских христиан, собрав чемоданы, первым же самолетом улетели подальше от этих мест. Оплатив счет в ресторане на площади Мангер, я возвращаюсь в свою гостиницу в Иерусалиме.
* * *
Все эти годы мне казалось, что мы на Западе освещаем ситуацию в Палестине одновременно и слишком широко, и слишком скудно. Помню, как, находясь в Копенгагене лет десять назад, я рылся в нашем большом архиве – для иллюстрации газетной статьи понадобилась фотография молодой современной палестинки. Однако найти такое оказалось задачей невыполнимой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Когда я пытался вводить ключевые слова «палестинская» и «женщина» в нашем внушительном электронном архиве, появлялись исключительно фото пожилых мусульманских матерей в хиджабах – чаще всего они были запечатлены скорбящими возле могил своих сыновей. Просмотрев более тысячи изображений, я понял, что мы настойчиво стремимся видеть их именно такими. Печальными старыми мусульманками. Другими словами, беспомощными жертвами. Мне пришлось отказаться от затеи найти изображение нормальной, хорошо одетой, молодой, красивой современной палестинки. Его просто не существовало.
И тогда я подумал о том, что мы не просто решили позабыть про часть арабского мира – мы элементарно отрезали ее от себя. Фотографы не хотели фотографировать по той причине, что газетам неинтересно информировать о ее существовании. Поэтому неудивительно, что для многих было шоком, когда эти, казалось бы, несуществующие женщины несколько лет назад собрались на площади Тахрир в Каире, чтобы свергнуть диктатора. Многие даже понятия не имели об их существовании.
Если я вообще по какой-то причине заинтересовался христианами, то только из-за той женщины. В 2003 г. я на себе испытал, что означает быть христианином на Западном берегу, пройдя при этом гораздо более жесткую инициацию, чем та, которую я получил от священника в Кремисанской долине.
В Вифлеем я поехал, чтобы писать об ослах, а эта 24-летняя христианская девушка по имени Сирин Хано должна была мне помогать. Ослы были самым быстрым видом транспорта для перемещения из города в город в ужасный период второй интифады, с ежедневными терактами и блокировавшими движение израильскими контрольно-пропускными пунктами. Казалось, будто часы бежали с огромной скоростью, причем в обратном направлении. Дела у палестинских торговцев ослами процветали.
Однако в тот январский день 2003 г. домой я привез совсем иную историю. Остановившись на проживание в семье Сирин, я застрял в Вифлееме. Израильская армия установила над городом военный контроль. Я видел, как обыскивали всех прохожих на улице, как использовали слезоточивый газ и шумовые гранаты, как прямо перед дверьми собирались израильские солдаты. Люди заперлись в своих домах. Члены семьи Хано, поедая лосося, беседовали на общие темы, смотрели телевизор, пытаясь делать вид, будто всего, что происходит прямо перед их домом, на самом деле не существует. Это давалось им нелегко.
Семья Сирин была обеспеченной. Они зарабатывали тем, что вырезали вертепы, которые затем продавали в Старой части Иерусалима. Однако вторая интифада заставила туристов искать для поездок другие направления, а теперь семья не могла даже и выехать из города. В течение нескольких месяцев у отца не было никакого заработка. Двое братьев Сирин переехали за границу, да и самой ей тоже хотелось жить где-нибудь в другом месте.
Сирин одевалась так, словно собиралась отправиться на какую-нибудь войну. Яркая черно-синяя подводка глаз, нательный крест, плотно сидящие синие брюки, белый тонкий свитер, высоко поднятая бюстгальтером грудь и сапоги из телячьей кожи на высоких каблуках. Ее отвращение к конфликту переросло в бешеную безрассудную гордыню, которую никак не удавалось укротить отчаявшимся родителям. В тот день она решила подразнить израильских солдат и потащила меня за собой. Пробравшись ползком через террасу, мы притаились за невысокой стеной.
Спровоцировать солдат ей все-таки удалось. Они подняли крик, а затем на стене позади нас заплясали инфракрасные лучи прицелов. Ее родители, стоя у входной двери, умоляли нас зайти внутрь. Слыша их отчаянные вопли, я почувствовал, что мое сердце застряло где-то в горле. Однако Сирин было уже не впервой подвергать опасности жизнь своей несчастной семьи.
Несколько месяцев назад она вышвырнула из своего сада тяжеловооруженного палестинца, который хотел использовать горку, чтобы оттуда обстреливать ракетами южную, принадлежавшую Израилю часть Иерусалима. Она обругала его последними словами. Если бы ему было позволено пустить оттуда ракету, то можно не сомневаться, что дом семейства Хано уже лежал бы в руинах.