Читать интересную книгу Плюшевый мишка - Жорж Сименон

Нет, это не маска, что бы они там ни думали, – это уважение к своему труду. Он не искал популярности, и ему никогда не приходило в голову подражать некоторым своим коллегам, например отпустить шутку или остроту, чтобы привести студентов в хорошее настроение.

Но может, это не вся правда, а, скорее, полуправда, в глубине души он это сознавал. Может быть, такая манера держаться вызвана его неловкостью, стеснительностью, неумением общаться с людьми?

Он проходил дворы, углублялся в лабиринты широких коридоров и лестниц, здоровался с мужчинами в белом, с молодыми женщинами в форменной одежде, видел через распахнутые двери палат ряды коек, где ожидали обхода больные.

Это был другой мир, и он в этом мире становился другим человеком, холодным и точным. Пока он надевал халат и намыливал руки, его ассистентка Николь Жиро уже приступала к отчету, затем звонок вызывал двух ординаторов, Рюэ и Вейля, они, должно быть, находились в одной из палат.

Слушая отчет, он вспоминал мельчайшие детали и перебивал коллег, чтоб они не теряли время и не задерживались на уже изученных им фактах:

– Знаю. Я осматривал ее вчера вечером. Скажите только, как она отреагировала на гормональные препараты.

Он часто, прежде чем отправиться на Липовую улицу, приходил сюда рано утром, когда у санитарок самый разгар работы. Нередко он опять заходил вечером, даже если не было срочной необходимости в его присутствии.

Николь Жиро недавно вышла замуж за педиатра. Она была похожа на Вивиану, но мягче и порывистее. Он даже имел на нее виды перед тем, как она объявила ему о своей помолвке, но в любом случае это бы все осложнило.

Рюэ был тощ, угловат и честолюбив. Шабо не был уверен в его добром отношении, зато Вейль, черноволосый и кудрявый, трогательно выказывал ему свою преданность.

Обоим еще не было тридцати пяти. Это было уже другое поколение, и на смену шло третье – нынешние студенты.

Здесь, казалось, поколения сменяли друг друга в особо стремительном ритме – благодаря системе конкурсов, постов и званий.

Шабо обходил палаты, и группа следовала за ним, прислушиваясь к его словам, а мадам Жиро, протягивая ему то одну, то другую папку, записывала. Когда он склонялся над очередной пациенткой, не только его ассистенты наблюдали за ним, но он чувствовал на себе тревожные взгляды всех больных в палате.

Он никогда не колебался, лишь на некоторое время задумывался, молчаливый и строгий, прежде чем произнести окончательный, тщательно выверенный диагноз.

В это утро он предполагал осмотреть немногих пациенток, и ровно в одиннадцать новый звонок собрал его студентов в лекционном зале больницы. Рядом встала мадам Жиро, положив перед собой папки, в то время как молодые люди в белых халатах расселись полукругом. К концу лекции несколько человек уже стояли в ожидании у выхода.

По знаку профессора Николь Жиро зачитывала первую историю болезни, и, когда в зал проскальзывал какой-нибудь опоздавший, за его спиной в дверях виднелись больные, ожидающие в коридоре, сидя на скамьях или лежа на каталках.

– Введите больную.

По заведенному обычаю, он вставал, подходил к пациентке, терпеливо расспрашивал ее, повторял свой вопрос, видоизменяя его на все лады, чтобы получить точный ответ.

– Вам больно здесь?.. Чуть повыше?.. Здесь?.. Покашляйте... Сильнее... Когда вы кашляете, боль усиливается?.. Постарайтесь теперь описать мне эту боль... Колющая?.. Нет?.. Режущая?..

В это утро рассматривали только три истории болезни. В первом случае диагноз был ясен, лечение классическое. У этой итальянки уже было пятеро детей, она находилась на пятом месяце беременности и жаловалась на боли, характер которых не умела объяснить в точности. Почти сразу он вывел заключение, что у нее воспаление седалищного нерва, и предписал ей лежать, а также инъекции витамина и фенилбартазон.

Вторая пациентка, незамужняя машинистка, страдала нарушением гормонального равновесия, угрожающего выкидышем. Пока он давал для своих учеников объяснения, в которых она ничего не понимала, эта молодая девушка, лежащая полуобнаженная среди мужчин, не глядела ни на кого, кроме профессора. У нее было такое выражение, с каким, должно быть, дикари смотрят на колдуна племени: очевидно, в ее представлении ее собственная жизнь и жизнь ее ребенка зависели только от него.

Последняя была настолько истощена, измождена, что еле выдерживала тяжесть своего живота. Она тоже была незамужняя и до последней недели работала на заводе, около Жавеля. Ее лунообразное лицо с глазами навыкате выражало самые обычные чувства.

У нее уже дважды был самопроизвольный выкидыш. Она не сомневалась, что ее опять ждет то же самое, и смирилась, не пытаясь понять, отчего это с ней происходит, принимая свое несчастье как решение судьбы. Она едва ли слушала, что ей говорят, и вместо ответа только кивала или стонала.

– Дайте мне руку...

Шабо раскрыл ее ладонь, наклонился над нею и обнаружил то, что ожидал, – крошечные коричневые точки в складках. Вскоре появятся и более крупные пятна. Болезнь Аддисона. Внутримышечные инъекции кортизона.

– Внимательно наблюдать и представить мне отчет, – продиктовал он ассистентке.

Он был почти уверен, что сохранит ребенка. Но благо это или зло? Чуть ли не каждую неделю ему случается бороться во всеоружии современных медицинских средств, чтобы спасти лишенного умственных способностей урода, которого впоследствии перебрасывают из больницы в больницу, из приюта в приют. Но это его уже не касается.

Он вернулся в свой кабинет, подписал документы, которые ему протянула ассистентка, затем раскланялся в коридоре с профессором Бланком, ведущим курс гинекологии.

В машине его ждала Вивиана и вместе с нею – все его заботы.

– На Анри-Мартэн?

– Да.

– Вы не забыли, что около двух собирается рожать мадам Рош?

Вивиана ревновала его к миру Пор-Рояля, куда ее не допускали, и торопилась занять внимание профессора другими делами, как бы снова прибирая его к рукам.

– Я перенесла большую часть консультаций. На всякий случай я вызвала на пять часов господина Маркхэма и на пять тридцать – мадам Салиган.

Казалось, он дремал с полуоткрытыми глазами. Это случалось с ним все чаще и чаще, даже если ему удавалось проспать целую ночь. Это была всеобъемлющая усталость, она выходила за пределы обычного физического утомления, лишала его всех способностей – за исключением способности думать. Но думал он в такие минуты только об одном: о себе.

С одной стороны – он, опустошенный, неспособный к действию, а с другой – весь мир, с виду такой беззаботный, все эти мужчины, женщины, все эти люди, что ходят, разговаривают, смеются, вся эта декорация, упорно отталкивающая его от себя, все эти вещи, с которыми он утерял связь и которые пребудут неизменными, когда его не станет.

Он не мог сказать, когда и с чего это началось, и, если бы его спросили, он ответил бы не без иронии:

– Так было всегда.

Он перепробовал все лекарства, вот и теперь Вивиана в указанное время протягивает ему таблетку со стаканом воды.

Если в этот миг он и спешил домой, то лишь затем, чтобы броситься в свой кабинет, запереться на ключ и схватить бутылку коньяка.

Ни один жизненный орган у него не задет, это утверждают его коллеги, у которых он неоднократно проходил осмотр. Не посмеют же они ему солгать! Самое вероятное – то, что его желудок раздражен алкоголем, и это вызывает неприятные спазмы.

Раз десять он отказывался от коньяка. И каждый раз был вынужден снова прибегнуть к нему, впрочем, без излишеств, он никогда не бывал пьян, и это доказывается тем фактом, что никто из его окружения не заметил, что он выпивает.

Ему было стыдно, что он пьет вот так, потихоньку. Ему были ненавистны собственные скрытые поступки, хитрости, к которым он прибегал, к примеру, чтобы незаметно пронести в дом бутылку, пряча ее под полой или в портфеле. Пронести в клинику было еще сложнее. Он должен был найти благовидный предлог, чтобы услать Вивиану подальше, пойти пешком в лавочку, здесь же, в квартале, под вечным страхом, что его увидит ктонибудь из персонала.

– Оставить вам машину?

Он и не заметил, что они уже подъехали к дому. Он утвердительно кивнул, хотя смысл вопроса не дошел до него. Впрочем, не имеет значения. Она живет в пятистах метрах от него.

Он как раз думал об эльзаске и, взвесив все обстоятельства, пришел к выводу, что тот парень, должно быть, жених; брат, казалось ему, вел бы себя иначе.

Он выпил всего один стаканчик и равнодушно взглянул на почту, разобранную утром секретаршей. Машинально открыл ящик стола и вынул пистолет.

Держать его было приятно. Он был тяжелый и гладкий и не такой крупный, как ему казалось. Он для пробы опустил оружие в карман, вынул, но потом все-таки решительно сунул его обратно.

Бутылка спрятана, теперь он может повернуть ключ в дверях, и когда Жанина минут через пять зайдет к нему с сообщением, что завтрак подан, она застанет его у зеркала со строгим выражением лица.