Собаки сбежали по склону в долину, где деревья казались тёмными растопыренными пальцами на крепком и чистом снегу, хотя солнце уже село, оставив в небе лишь несколько светлых полос. Из долины донёсся дружный лай, и собаки, которые везли меня, отвечали в полный голос.
Присмотревшись, я поняла, что это был лагерь, а не место постоянного жительства, как, например, у Зелёного Народа. Хотя уже и стемнело, я разглядела между деревьями палатки, хитроумно поставленные таким образом, что деревья составляли часть их самих. Я вспомнила рассказ Кимока о том, как он останавливался у моховух, жилища которых огораживались мхом, свисавшим с ветвей старых деревьев. Но здесь стены были не изо мха, а из шкур, разрезанных на полосы и сплетённых в полотнища, гибкие и удобные в обращении. Они висели, создавая неправильной формы комнаты, каждая вокруг своего дерева. Костёр горел перед входом снаружи, а не внутри.
Возле каждой палатки стояли, яростно лая, по три-четыре собаки. Несколько мужчин вышли, чтобы выяснить причину собачьего шума. Насколько я могла судить при слабом свете, все они имели тот же цвет кожи и те же черты, что и мой захватчик, так что трудно было сказать, племя это или семейный клан. Когда сани остановились на опушке леса, люди подошли ближе, и я сочла за благо прикинуться, что всё ещё не пришла в себя.
С меня сдёрнули покрывавшие меня меха, подняли и отнесли куда-то, где запах кухни смешивался с запахом шкур, собак и давно не мытых тел. Там меня бросили на кучу чего-то, что подалось достаточно мягко для моего избитого тела, но не избавило от добавочной болезненной встряски. Я услышала разговор, почувствовала тепло и даже увидела свет через закрытые веки: видимо, кто-то поднёс к моему лицу факел. Во время путешествия я каким-то образом потеряла шапку, так что мои волосы…
Чьи-то пальцы откинули их, повернули мою голову, и я услышала возбуждённые восклицания, как будто моя внешность показалась удивительной.
В конце концов меня оставили в покое, и я лежала, боясь пошевельнуться, и внимательно прислушивалась, чтобы узнать, есть ли кто-нибудь здесь рядом. Если нет, мне очень бы хотелось осмотреться.
Я начала медленный отсчёт до пятидесяти, а затем до ста — не рискуя открыть глаза раньше, не шевелясь и не поворачивая головы. Может быть, даже такой ограниченный обзор поможет мне оценить ситуацию.
Я досчитала до сотни, потом из осторожности ещё до сотни и только затем решилась. К счастью, люди племени при осмотре повернули мою голову ко входу палатки, так что я могла кое-что увидеть.
Я лежала на куче мохнатых шкур, накиданных на свежесрезанные ветки, ещё достаточно гибкие, чтобы создать некоторый комфорт. Справа стояли несколько ящиков, тоже покрытые шкурами, только уже выделанными и разрисованными узорами, теперь уже потускневшими и осыпавшимися. Я не нашла среди них ни одного знакомого мне символа.
По другую сторону двери висела рама с зарубками, в которую были с наклоном вставлены узкие полки. Они были завалены мешками, деревянными ящиками и посудой, хорошо сделанной, но без декоративных узоров. Там же висело два охотничьих копья.
Освещение, при котором я всё это увидела, привело меня в изумление. От центрального шеста ко всем сторонам палатки тянулись шнуры, на них висели полосы тонкой материи, похожей на самый лучший шёлк, какой иногда привозили из-за моря салкары. В этой тончайшей ткани запутались мириады крошечных насекомых, причём не мёртвых, как в тенётах паука, а живых. Каждое насекомое мерцало искоркой света, так что все вместе они освещали палатку — не так ярко, как я привыкла, но достаточно, чтобы можно было всё увидеть.
Я с удивлением смотрела на это. И в это время вошёл чужак и увидел мои открытые глаза. Досадуя на свою глупость, я состроила испуганное лицо и попятилась от него, как бы желая убежать, но не имея к этому возможности.
Он встал на колени возле моего ложа, критически и оценивающе оглядел меня, и вдруг грубо просунул руку под мою куртку, так что я не могла ошибиться в его намерениях. Теперь мне не надо было разыгрывать страх; я и в самом деле испугалась.
Играть роль покорной самки я больше не могла и не собиралась без борьбы позволить ему сделать то, что он хотел. Я тщетно изгибалась, пытаясь вцепиться зубами в его руки, которые теперь рвали мою куртку и тунику под ней. Я отбивалась изо всех сил, отталкивая его коленями и стараясь ударить его.
Похоже, он рассматривал это как игру, и она ему нравилась. Он присел на пятки, и его ухмылка не сулила мне ничего хорошего. Вероятно, ему хотелось продлить моё унижение, потому что он не продолжал своих действий, а сидел и смотрел на меня, как бы обдумывая следующий шаг и предвкушая заранее то, что он сделает.
Но он так и не успел воспользоваться случаем. Послышался резкий оклик, и из-за дверного полотнища показалась голова и плечи женщины племени.
У неё было такое же широкое и плоское лицо, как и у мужчины, но волосы были уложены в замысловатую башню. В шпильки в волосах были вставлены драгоценные камни, игравшие на свету. Её свободное меховое пальто было распахнуто, и под ним, несмотря на холодную погоду, ничего не было выше талии, кроме множества ожерелий из драгоценных камней. Соски тяжёлых грудей были выкрашены в жёлтый цвет, и от них, имитируя цветок, во все стороны расходились лепестки той же окраски.
Разговаривая о чём-то с моим пленителем, она рассматривала меня с какой-то надменной веселостью, и вид у неё был властный, как у колдуний Эсткарпа низшего ранга. Я и не предполагала встретить здесь нечто подобное. Впрочем, с чего я взяла, что в этом обществе главенствуют мужчины? Только из-за манеры, с какой этот чужак обращался со мной?
Они говорили со странным акцентом и весьма быстро. Я кое-что улавливала, но общего смысла не понимала. Я снова пожалела о моей утраченной Силе, даже о самой малой части её. Только тот, кто обладал ею, мог бы понять мои чувства. Эта великая потеря больше чем наполовину опустошила меня.
Хотя я и не понимала их слов, но мне стало ясно, что их недовольство усилилось, и что женщина приказывала мужчине сделать что-то, чему тот противился. Один раз она повернулась к двери и сделала жест, который я расценила как намёк, что она призывает кого-то поддержать её требования.
Злобная усмешка исчезла с толстогубого лица мужчины. Оно стало таким угрюмо-мрачным, что я бы на месте этой женщины испугалась. Но её презрение и нетерпеливость росли, и она опять повернулась, как будто подмога, которую она хотела позвать, стояла за дверью. Но прежде, чем она позвала — если и собиралась, — её прервал низкий медный гул, входивший в уши протяжным многократным эхом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});