— Я не это имею в виду,— перебил меня почтальон.— Я хочу сказать: что хорошего в маленьких девочках, если они посылают такие тяжелые письма?
— Согласен с вами,— печально ответил я,— хорошего в них не так уж много.
— Постарайтесь впредь не получать таких писем,— угрюмо посоветовал почтальон,— по крайней мере от этой девочки. Я ее отлично знаю. Это очень плохая девочка.
Вряд ли почтальон сказал правду. Я не думаю, что он видел тебя хоть раз, и ты вовсе неплохая девочка. Но я пообещал ему, что мы не станем посылать друг другу много писем.
— Всего лишь какие-нибудь две тысячи четыреста семьдесят писем. Что-нибудь вроде этого,— сказал я ему.
— Так мало? — удивился почтальон.— Это пустяки! Я хотел сказать, чтобы вы не посылали друг другу много писем.
Поэтому теперь мы должны будем с тобой считать наши письма и как только дойдем до двух тысяч четырехсот семидесяти, прекратим переписку, если только почтальон не разрешит нам писать дальше.
Иногда мне очень хочется снова очутиться на берегу моря в Сэн-дауне, а тебе?
Любящий тебя друг Льюис Кэрролл
Р. S. Знаешь, почему поросенок, который пытается разглядеть свой хвостик, напоминает маленькую девочку на берегу моря, которая слушает сказку? Потому, что поросенок тоже говорит:
— Интересно, что там дальше?
Магдален Миллард
Крайст Черч, Оксфорд 15 декабря 1875 г.
Дорогая Магдален!
Я хочу объяснить тебе, почему я не зашел к вам вчера. Я был очень огорчен, что не сумел повидать тебя, но у меня было так много разговоров по пути. Я пытался объяснить людям на улице, что иду к тебе, но они не слушали меня. Все они утверждали, что им некогда. По-моему, это просто невежливо с их стороны. Наконец, я встретил тележку, которая, как мне показалось, предназначалась для меня, но никак не мог разобрать, что было в ней. Сначала я увидел какие-то черты. Тогда я взглянул в телескоп и увидел выражение на каком-то лице, после чего я взглянул в микроскоп и увидел чье-то лицо! Мне показалось, что оно очень похоже на мое лицо, поэтому я раздобыл большую лупу, чтобы разобраться во всем как следует, и к великой радости обнаружил, что это действительно был я. Мы пожали друг другу руки и принялись говорить о том и о сем, как вдруг подошел я и присоединился к беседе, после чего разговор пошел совсем задушевный. Я спросил:
— Помните, как мы собрались все вместе в Сэндауне? И тогда я ответил:
— Было очень весело! С нами еще была одна девочка по имени Магдален.
Тут вмешался я и сказал:
— Когда-то она мне нравилась, не так, чтобы очень, а самую малость.
Тут подошло время, и мы отправились на поезд. И кто, как ты думаешь, пришел на станцию проводить нас? Ни за что не догадаешься! Два самых близких моих друга, которые случайно оказались на вокзале и просили меня подписать за них письмо.
Преданные тебе друзья Льюис Кэрролл и Ч. Л. Доджсон
Гертруде Чатауэй
Крайст Черч, Оксфорд, 21 июля 1876 г.
Дорогая Гертруда!
Объясни, что мне делать без тебя в Сэндауне. Как я могу в одиночестве разгуливать по берегу? Как я могу один сидеть на тех деревянных ступенях? Видишь, без тебя ничего у меня не выйдет, поэтому приезжай! Если приедет Вайолет, я попрошу, чтобы она пригласила тебя погостить, а я загляну в Хизер-Белл и возьму тебя с собой. Если я выберусь с Сэндаун, то не смогу вернуться в тот же день, и тебе придется позаботиться о моем ночлеге где-нибудь в Суонэйдже. Если тебе не удастся раздобыть для меня ничего подходящего, то, думаю, ты уступишь мне свою комнату, а сама переночуешь на берегу моря. Ясное дело, что в первую очередь следует заботиться о гостях и лишь потом о детях. Не сомневаюсь, что в эти теплые ночи ночлег на берегу очень тебе понравится. А если тебе станет прохладно, ты сможешь спрятаться в купальной кабинке: всем известно, что спать в них очень удобно. Как ты знаешь, пол в купальных кабинах именно для этого делают из самого мягкого дерева. Посылаю тебе 7 поцелуев (чтобы хватило на целую неделю) и остаюсь
твоим любящим другом Льюис Кэрролл
Гертруде Чатауэй
Крайст Черч, Оксфорд 28 октября 1876 г.
Дорогая Гертруда!
Ты, наверное, опечалишься, удивишься и, может быть, даже не поверишь, когда узнаешь, какой странной болезнью я заболел с тех пор, как ты уехала. Я послал за доктором и, когда он пришел, сказал ему: «Дайте мне какого-нибудь лекарства от усталости». Доктор возмутился: «Что за глупости! Вам не требуется никакого лекарства! Отправляйтесь-ка лучше спать!» Но я ответил: «Нет, у меня не такая усталость, при которой нужно спать. У меня усталость на лице». Доктор слегка нахмурился и сказал: «Вы правы. У Вас устал нос. Те, кто задирает нос кверху, очень любят спорить». Я не согласился с доктором: «Нет, нос у меня не устал. Может быть, волосы устали?» Доктор нахмурился еще больше и сказал: «Теперь мне все понятно. Вы так плохо играли на фортепиано, что волосы у Вас встали дыбом, а поскольку это нелегко, то они очень устали». «Нет,— поспешил я заверить доктора,— я не играл на фортепиано и не убежден, что у меня устали именно волосы. Скорее усталость ощущается где-то между носом и подбородком». Доктор стал совсем хмурым и спросил меня: «Не ходили ли Вы на подбородке?» «Нет»,— ответил я. «Не знаю, что и думать,— сказал доктор,— это очень серьезный случай в моей практике. Может быть у Вас устали губы?» «Ну конечно же! — закричал я.— Именно губы». Доктор сделался мрачным и сказал: «Вам не следовало раздавать столько поцелуев». «Но ведь я послал лишь один поцелуй своей знакомой — маленькой девочке»,— возразил я. «Постарайтесь припомнить поточнее. Вы уверены, что это был лишь один поцелуй?» Я подумал и ответил: «Может быть, их было одиннадцать». «Вам не следует посылать ей больше ни одного поцелуя до тех пор, пока Ваши губы не отдохнут»,— сказал доктор. «Что же мне делать? — спросил я,— ведь я должен этой девочке еще сто восемьдесят два поцелуя». Доктор так опечалился, что слезы брызнули у него из глаз, и посоветовал: «Пошлите их в коробочке». И тут я вспомнил о маленькой коробочке, которую некогда купил в Дувре и думал подарить какой-нибудь маленькой девочке. Я уложил все поцелуи в коробочку и отправил ее по почте. Напиши, получила ли ты их или они потерялись по дороге.
Если бы я хорошенько подумал обо всем, пока ты была здесь, я непременно отметил твой рост у притолки, там, где отмечен рост Экси и других моих маленьких друзей. Пожалуйста, сообщи мне твой рост (без туфель), и я сделаю отметку на двери хотя— бы теперь.
Надеюсь, что ты отдохнула после тех восьми снимков, на которых я запечатлел тебя.
Любящий тебя друг Льюис Кэрролл
Берти Куту
Честнатс, Гилдфорд 9 июня [1877 г.?]
Мой дорогой Берти!
Я был бы очень рад исполнить твою просьбу и написать тебе, но мне мешает несколько обстоятельств. Думаю, когда ты узнаешь, что это за обстоятельства, ты поймешь, почему я никак не смогу написать тебе письмо.
Во-первых, у меня нет чернил. Не веришь? Ах, если бы ты видел, какие чернила были в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я принимал участие простым солдатом.) Стоило лишь налить немного чернил на бумагу, как они сами писали все что нужно! А те чернила, которые стоят на моем столе, настолько глупы, что даже если ты начнешь писать слово, они все равно не сумеют его закончить!
Во-вторых, у меня нет времени. Не веришь? Ну что ж, не верь! Ах, если бы ты знал, какое время было в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я командовал полком.) В сутках тогда было 25 часов, а иногда 30 или даже 40 часов!
В-третьих (и это самое важное), я очень не люблю детей. Почему, я не знаю, но в одном я уверен: я терпеть не могу детишек точно так же, как другие не терпят кресло-качалку или пудинг с изюмом! Не веришь? Я так и думал, что ты не поверишь. Ах, если бы ты видел, какие дети были в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я командовал всей английской армией. Звали меня тогда дюком{12} Веллингтоном, но потом я подумал, что столь длинное имя — дело слишком хлопотное, и изменил его на «мистер Доджсон». Это имя я выбрал себе потому, то оно начинается с той же буквы, как и слово «дюк».) Теперь ты и сам видишь, что написать тебе я никак не могу.