Бизнес позволил Ленке отселить сына в однокомнатную квартирку на Чистых Прудах и вольготно существовать в трешке со стареющим терьером Чапой. И если сейчас я рассказываю о ней с ехидством, так это исключительно от зависти — мне бы тоже хотелось жить в тихом зеленом районе, одной, в старом солидном доме с толстыми стенами, чтобы у меня была гостиная, спальня, кабинет и еще гардеробная, которая комнатой не считается. Большая удача, что Сережка, проведя с Леной столько лет, после развода безропотно удалился обратно в дикое Бирюлево, откуда она его в свое время вытащила.
В доме пахло тушеным мясом, Чапа лениво тявкнул, здороваясь, и ушел на подстилку. В гостиной висели две страшные черные маски — Ленке хватало вкуса, чтобы не украшать дом «товаром», но эти были по-настоящему древними. Я не любила их строгие пустые лица, поэтому мы всегда сидели на кухне — тоже просторной, чистой и хорошо оборудованной. Квартира Ленкина на первом этаже, но он такой высокий, что в окна могут заглянуть только деревья. Низкий диван, столик на колесиках, мясо, мартини и лед — что еще нужно двум женщинам?!
— Выпьем, Марта?
— За искусство!
— За него, проклятое.
— Ну как ты, как ты вообще?
— Две трети написала, но надо ввести еще одну сюжетную линию, а то плоский текст получается.
— Мааарта, я вообще говорю. Как муж?
— Нормально, только работает много. В начале марта должен уехать на несколько дней, буду скучать.
— Так ты поэтому планировала на четвертое встречу с тем парнем из жж? Чтобы не страдать слишком сильно?
— Ты же знаешь, я женщина честная, если схожу на свидание, сразу мужу расскажу, расстрою человека. Для всех будет лучше, если он в это время окажется далеко-далеко и у меня чисто технически не возникнет возможности признаться.
— А телефон на что?
— У меня не настолько суровая совесть, чтобы звонить и сообщать ненужные подробности.
— Кстати, парень-то вообще объявлялся? В комментариях что-то не вижу его.
— Он мне в почту писал, так, ничего особенного… а недавно повесил пост под замком специально для меня, с картинкой. Хочешь, покажу?
— Подожди, сейчас ноут принесу… Так, вот… нашла. Нету ничего.
— Естественно, ты же не в друзьях у него. Я должна под своим именем войти… Ой, я уже окосела, набери marta-ketro и введи «костер» в английской раскладке.
— Ха, «котенок для Марты». Странный все-таки мужик, кошечки — это слишком по-женски.
— Он же знает, что я полосатеньких предпочитаю… Выпьем еще?
— Любишь ты красавчиков, а что в них толку? Самолюбование сплошное.
— Можно подумать, ты не любишь. Сережа был очень даже ничего, насколько я помню.
— После него и остыла… Знаешь, они какие-то все несчастные. Вроде как отрабатывают за прошлую жизнь. Уж не знаю, что там с ними происходило, но кажется, будто из них что-то важное вытащили, и живут они опустевшими красивыми оболочками. Напуганные в глубине души, потерянные. Без стержня.
— Ну, стержень-то…
— Дурочка, я не про то. В сердце у них изъян, ни любить, ни хотеть толком не умеют. Я о настоящей страсти говорю, а не о похоти. Секс один на уме, тело горячее, сердце ледяное.
— Руки-то хоть чистые? А то даже в коммунисты не возьмут…
— Таких не берут в космонавты. Налить?
— Капельку.
* * *
— Но, согласись, за секс можно многое простить.
— Если без любви, для одного тела… Он, бывало, лежит на диване… ничего не делает, просто лежит, смотрит, ни одной мысли на роже, но при этом весь — красота. Вот как повернется, как волосы упадут… в постели главный секс был знаешь в чем? Не как он там то и это, а в конце, знаешь голову запрокинет, а потом опустит, глазищи сиииние раскроет и в лицо посмотрит, и прядь упадет светлая…
— …или темная…
— Светлая. У него были русые волосы, каре такое до плеч, с длинной челкой. Не лысел, паразит, долго, до сорока. Как теперь, не знаю, давно не видела.
— А хотела бы?
— Нет. Не знаю. Нет. Если он меня молодую бросил, то теперь-то уж чего. Для него молодое тело было важнее всего.
— Понятное дело.
— Не скажи, не скажи. Когда с человеком сердцем переплетешься, о теле не думаешь.
— Не знаю ничего, не специалист я по сердцам.
— Безобразие — при «совке» писателей называли, помнишь, инженерами душ…
— При «совке» вообще много пошлостей говорили… А я не настоящий писатель, ты же знаешь. А именно что инженер. Сантехник, причем паршивый. Пришел, разобрал, языком поцокал и снова собрал. И ушел. Мне, кстати, домой пора.
— На дорожку?
— Ты что, я до метро не дойду.
— А тортика, тортика-то забыли!
— И к лучшему, я на диете, и чего-то не худею ни фига.
— Хоть с собой возьми кусочек, мужу отдашь.
— Спасибо, он будет счастлив. Эй, куда столько…
— Давай-ка я тебя провожу. Ой, я пьяная…
— Может, ну его, сама дойду?
— Не, Чапку надо вывести. Сейчас оденусь, погоди…
Вот оно что, Ленка скучает по Сереге… Интересно, она знает, что мы с ним… Но это было так давно и совсем случайно. Мужик ни одной юбки не пропускал, а схема всегда одна: какое интересное лицо, давай напишу твой портрет, ну хоть пару эскизов для картины сделаю, у меня такой замысел, такой замысел… А Ленка рядом стоит и кивает как дура. Он под этот «замысел» в мастерскую всех знакомых девок перетаскал. А ей втирал, что любит красоту в чистом виде, желает любоваться и запечатлевать на холсте, а не обладать. Не знаю, как с другими, а у нас творческая часть закончилась одним карандашным наброском, а потом он подошел позу поправить, голову, говорит, чуть поверни, вот так, вот так, вот так… Ленка все правильно помнит — и про глаза синие, и про светлую прядь, не но себе даже стало. Слава богу, что у нас тем разом и ограничилось. Все-таки совести у меня немножко оставалось. Когда они развелись, через полгода примерно, у меня даже в мыслях не было Сережу подбирать. Тем более я уже в другом романе по уши увязла…
«Были они смуглые и золотоглазые»
Красота — это последнее, что остается в моем сердце после любви.
Иногда он звонит, и я вспоминаю, как десять лет, десять августов назад я целовала его коньячного цвета плечо через прореху в драной тельняшке. Помню, что плоть была соленой от моря, волосы — русыми, ночь — южной, а руки, еще полчаса назад трогавшие звонкую кожу дарбука, руки были большими, с тонкими беспощадными пальцами. Я вспоминаю его, тогдашнего, и говорю ему, нынешнему, — нет, не могу. Потому что он тоже помнит сорокакилограммовое тело, сияющее лицо, длинные выгоревшие пряди. Чтобы мы, тогдашние, могли вечно соединяться в заповедных можжевеловых лесах, мы, нынешние, не должны встречаться. Чтобы те золотые волосы по-прежнему смешивались на ложе из облаков и солнца, на обычных белых подушках его холостяцкой квартиры не должно оставаться наших — моих, темных, и его, седеющих.