понимаю я вас, Павел Григорьевич, хоть убей — не понимаю. И что вам за охота со всем этим барахлом ездить, да ещё и ждать по часу, когда этот чёртов лифт отправится. Что бы не вызвать, как все нормальные люди пассажирский лифт, чай, вы не голь перекатная…
Павел, конечно, был не «голь перекатная», как никак глава сектора систем жизнеобеспечения, член Совета Двенадцати, один из тех, на ком всё в Башне и держалось, а всё равно не мог, как другие чиновники, пользоваться теми же пассажирскими лифтами, что давно уже были закрыты для прочих смертных — не мог, словно блок какой-то стоял.
— …а всё ваша дурацкая принципиальность…
Ну вот, Костя как раз и подобрал верные слова его «блоку». Павел усмехнулся.
Грузчики закончили свою работу, и их начальник наконец-то обернулся. Увидел Павла Григорьевича, махнул рукой, как давнему знакомому. Хотя он им и был… давним знакомым.
— Утречко доброе, Павел Григорьевич, — человек шагнул Павлу навстречу. Обменялся крепким рукопожатием.
— Здравствуй, Роман!
Когда-то Роман Бахтин, так звали этого человека, работал у Павла в охране, по сути, занимал то же место, что Костя сейчас, разве что был ему чуть ближе, так уж сложилось. Они оба были обязаны друг другу. Бахтин ему — своей жизнью, да и Павел в общем-то тоже… жизнью.
— Ну что? Как сам, Роман?
— Живой. Вашими стараниями.
Ну и слава Богу, что живой. И слава Богу…
Павел заметил, как Костя, охранник, бросил недовольный и оценивающий взгляд на Бахтина. Словно ревновал. Бахтин это тоже понял. Усмехнулся едва заметно, чуть наклонил голову.
— Ну давай, Костя, пойдём, — Павел Григорьевич кивнул охраннику.
— Домой сейчас?
Домом Костя называл его кабинет, что был на самом верху.
— Не совсем, — Павел чуть улыбнулся. — К Литвинову заглянем по дороге. Надо бы Бориса Андреевича навестить слегка. Надо бы…
* * *
— Проходи, Паша, проходи. Присаживайся.
Павел Григорьевич прошёл в кабинет, отодвинул тяжёлое кресло. Сел, обвёл комнату взглядом.
Хороший всё-таки у Борьки кабинет, выдержан в лучших традициях большого начальника, какого-нибудь партийного функционера из старых фильмов, от которых веяло древней, ушедшей под воду эпохой. В какой-то мере кабинет Бориса был уникальным, больше в Башне ни у кого такого не было. Массивный, добротный стол, удобные кресла, не холодный бесчувственный пластик — мягкая, чуть прохладная кожа, деревянные, отполированные временем подлокотники. Вдоль стен шкафы, громоздкие, скрипучие, древние. За мутным стеклом поблёскивают золочёнными корешками книги. С потолка свисает тяжёлая люстра. Под ногами мягкий ковёр.
Для большинства людей в их мире, состоявшем чуть ли не полностью из бетона и пластика, это непозволительная роскошь: шутка ли, настоящая деревянная мебель, уцелевшая ещё со времен первых поселенцев. О такой мебели заботились, беспрестанно реставрируя и подправляя. За такой мебелью охотились коллекционеры типа Бориса. Такой мебелью хвастались. Конечно, в Башне находились люди, которые категорично считали, что всему этому антиквариату место в музее, но сам Павел был более лоялен на этот счёт. Что плохого в том, что люди хранят в своих жилищах, передают из поколения в поколение какие-то — им, лично им — дорогие и памятные вещицы: потрёпанные фотоальбомы, старинные книги, лампы с выцветшими абажурами? Он с улыбкой вспомнил, как в одной из квартир-отсеков его, как дорогого гостя, усадили на старый колченогий деревянный табурет, облезлый, рассохшийся, который кряхтел и вздыхал вместе с ним, Павлом. У людей должно быть что-то своё — в этом Павел был твёрдо уверен — что-то, что связывает с Землёй, с той Землёй, о которой остались одни легенды, и именно эта связь даёт надежду, что, возможно, они, если не сами, то их дети или внуки, обязательно почувствуют однажды земную твердь под ногами. И главное — в этом Павел был тоже уверен — главное, не оскотиниться к тому времени, остаться человеком. И если для этого кому-то нужно хранить в своем жилище старый табурет, что ж… пусть…
К Борькиному кабинету это, конечно, не имело никакого отношения. Шкафы, кресла, тяжёлый дубовый стол, сверкающая табличка на двери: «Литвинов Б.А. Начальник административного управления» — это так… желание пустить пыль в глаза. Борька с детства таким был. Но друзьям принято прощать их маленькие слабости, и Павел прощал.
Он в который раз поймал себя на мысли, что ему нравится бывать в Борькином кабинете. Вот так сидеть, утопая в мягком кресле, касаться пальцами тёплого дерева, наблюдать исподтишка за другом, смотреть, как тот барабанит пальцами по столу, как смешно морщит переносицу. Павел провёл ладонью по отполированному временем и сотней рук подлокотнику. Кабинет достался Борьке во всём своём великолепии от предыдущего владельца кабинета и должности, и Борису даже не пришлось ничего переделывать под себя, кабинет подошёл ему как идеально подогнанный костюм. Может быть, поэтому Павел так и любил находиться здесь, в том месте, где во всём чувствовалась душа друга.
Кабинеты остальных членов Совета — их было двенадцать, двенадцать тех, кто держал в руках власть над их миром — располагались чуть выше или чуть ниже Борькиного, и только вотчина Павла находилась на самом верху, под куполом, там, где были сосредоточены офисы центра управления системами обеспечения. Просторный кабинет, простой до аскетичности, Павел ценил его за удобство и функциональность. Да, пожалуй, ещё за бескрайнее небо над головой, которое позволяло не сойти с ума в этой бетонной коробке.
«Орлиное гнездо», так называла это место дочь. При мысли о дочери Павел почувствовал, что улыбается.
Борис перехватил его улыбку взглядом.
— Догадываешься, зачем я тебя позвал? — он едва заметно кивнул в сторону нескольких папок, аккуратной стопочкой лежавших по правую руку.
— Догадываюсь.
— И что прикажешь делать?
— Ну ты ж у нас вроде как глава административного управления, — усмехнулся Павел Григорьевич. — Тебе и решать.
— А не боишься, Паша, что не так чего решу. Твоя-то тоже в этом деле отметилась. В курсе уже, небось?
— В курсе, — не стал отрицать Павел Григорьевич.
Новость о том, что семеро подростков тайком сбежали и доплыли на старой списанной лодке до полуразрушенного здания, Павел узнал ещё вчера вечером. Ему позвонили из школы и сообщили, что его дочь, Ника, числится в нарушителях. Он поморщился, вспоминая голос школьной секретарши, неприятно тонкий, из тех, которые так легко срываются на визг, заискивающий, в нём отчётливо звучал страх, дребезжащий и потный. Все знали — да Павел этого никогда и не скрывал — что за дочку он растерзает любого. Но формальность есть формальность, да и нарушение серьёзное, так что Павлу обязаны были сообщить и о самой эскападе, и о