Если этой ночью он вновь получил удовлетворение, то не меньше причин для блаженства было у него и в последующие ночи. Не будучи ни разу побеспокоенным, он постепенно изучил грешное тело Марты. На четвертый день Леберехт увидел ее груди, великолепные груди, каких ему еще ни разу не доводилось видеть, а тринадцатью днями позже (уже миновала Пасха) Марта выскользнула из юбки, закрепленной на талии, и показала ему свой срам, отчего у тайного наблюдателя кровь бросилась в голову, а члены словно пронзило огненной стрелой.
В тот день Леберехт несколько раз спотыкался о собственные ноги. Это было небезопасно, учитывая высоту лесов над Адамовыми воротами собора, где мастер Карвакки собирался восстановить камень, выпавший из зубчатого бордюра, который обрамлял здание. Пару раз тяжелый лом вываливался из рук юноши и с оглушительным звоном падал наземь. Когда же он, наконец, неправильно приставил к лесам лестницу, а именно широким концом вверх, Карвакки накричал на него, впервые с тех пор, как тот находился у него в обучении.
— Ты, бестолочь, Богом оставленная! — ругался мастер. — Где бродят твои мысли? — И он, размахнувшись, ударил Леберехта по лицу своей широкой ладонью, да так, что пыль посыпалась.
Пощечина не была болезненной; напротив, Леберехт чувствовал, что заслужил ее. Но она мало способствовала тому, чтобы прогнать его мысли. Слишком уж явственно вставали перед его глазами ночные видения.
Но хуже всего в этой волнующей ситуации было то, что он ни с кем не мог об этом поговорить. Ни с Софи, которой раньше поверял все свои заботы, ни даже с Карвакки, которого Леберехт почитал как отца, и уж тем более с Мартой, своей приемной матерью, телу которой он по ночам поклонялся, видя в нем тело греческой богини.
Между тем его бесстыдное подглядывание до такой степени вошло в привычку (если не сказать, превратилось в манию), что Леберехт начал играть роль тайного любовника, который оказывает своей возлюбленной явные знаки расположения. В повседневной жизни он невольно искал ее прикосновения чаще, чем подобало, а когда речь заходила о том, чтобы избавить Марту от каких-нибудь хлопот или работы, Леберехт тут же обнаруживал горячее рвение. Что касается его приемной матери, то она благодарила его за внимание теплым взглядом или нежным прикосновением. „Конечно же, — говорил себе Леберехт, — у нее целый зверинец воздыхателей, в котором я лишь самый юный и, возможно, самый незначительный“.
Разумеется, поведение этих двоих не осталось скрытым от других. Трактирщику с Отмели это было безразлично. Его куда больше беспокоила выручка с заведения, доходы с лесов вокруг Бург Лезау и добыча с саксонских серебряных рудников, где он недавно вошел в долю. А для удовлетворения своих низких потребностей он посещал придворную даму Людовику. Кристоф же, его сын, напротив, выказывал явные знаки ревности, которые еще больше осложняли и без того натянутые отношения обоих парней.
Сын трактирщика был угрюмым, недовольным и по непонятной причине ожесточенным юнцом, взгляд которого, несмотря на его учебу у иезуитов (или, возможно, благодаря ей) все больше сужался, а нрав был, скорее, под стать старцу, а не молодому человеку. Самый его большой интерес, помимо латыни, постигаемой им с неимоверным трудом, представляли числа, квадратуру и умножение которых он добровольно выучил наизусть, как и четыре Евангелия. И то и другое случилось, впрочем, вовсе не из любви к науке, но из желания возвыситься над неучами.
Софи, девушка набожная, никогда бы не подумала, что ее младший брат может смотреть на красивую жену трактирщика не как на свою приемную мать, а иначе. Симпатию к ней Леберехта Софи считала вполне естественной; в душе она даже радовалась тому, что брат, кажется, сумел пережить смерть родителей.
В тот год, на Филиппа и Якоба, когда уже пришла весна с теплыми ветрами и на реке зацвела желтая калужница, Софи постигло ужасное несчастье, виновником которого был и Леберехт, но, главным образом, проклятый ученик иезуитов — Кристоф Шлюссель. Именно этому несчастью суждено было изменить жизнь девушки.
Леберехт и Кристоф сильно повздорили, поскольку иезуит (сына Марты он только так и называл с тех пор, как тот выбрил себе тонзуру) молол вздор, которого сам не понимал. „Солнечный свет, — проповедовал он, прислонившись к перилам лестничной площадки, — величайшая радость для тела, а ясность математических истин — величайшая радость для духа. И это — причина того, что геометрия предпочтительнее всех остальных наук, исследований и знаний“.
Леберехт, выслушав Кристофа, обозвал его тупой деревенщиной, которая никогда не видела бургундских произведений искусства. Слово за слово — и скоро оба, схватив друг друга за волосы, сцепились подобно дворовым псам. Парни так колотили друг друга, что брызнула кровь.
Софи, привлеченная криками и шумом, кинулась между ними, чтобы положить конец драке. Леберехт потребовал, чтобы сестра отошла в сторону и не мешала ему, ибо он хочет убить этого болвана. Но Кристоф, равный по силе противнику, схватил хрупкую девушку и обеими руками толкнул ее. Позже Леберехт утверждал, что иезуит нарочно это сделал. Как бы там ни было, Софи потеряла равновесие и кубарем скатилась с крутой лестницы, несколько раз перевернувшись. Издав при этом тоненький высокий вскрик, как молодые свиньи перед забоем, она осталась лежать на полу прихожей, подогнув под себя ноги и распростерши обе руки, как Господь наш Иисус на кресте.
Леберехт наблюдал за этой сценой с широко распахнутыми глазами, следя за каждым движением сестры во время ее падения. Теперь он стоял как вкопанный, не в состоянии поспешить на помощь Софи, которая лежала как мертвая.
Глава II
Страсть и инквизиция
Хотя хирург отказался от нее, Софи, к всеобщему изумлению, уже на следующий год впервые снова встала на ноги. Она чудом пережила падение с лестницы и пришла в себя после двухдневного бесчувствия. Но понадобилось более полугода, чтобы срослись семь разных переломов и Софи, набравшись сил, смогла самостоятельно передвигаться.
Это происходило не без осложнений, поскольку у девушки после ужасного падения, не оставившего, впрочем, внешних повреждений, при выздоровлении обнаружился странный симптом. Об этом недуге (если его вообще можно так называть) в труде личного врача кайзера Карла, Андреаса Везалия, "De humani corporis fabrica" сказано, что встречается он лишь у одного из пяти миллионов людей и не имеет названия. Андриес ван Везель (таково его настоящее имя) в бытность свою хирургом в Падуе похитил труп повешенного и препарировал его, что было сделано не для развлечения других, как это принято в Италии, но для познания анатомии. Этот фламандский врач авторитетно утверждал на латыни, что в человеческом мозгу имеется необыкновенная железа, способная управлять ростом. Падение или внешнее повреждение вполне могут быть причиной того, что человек, рожденный с нормальными пропорциями, в одном случае может превратиться в карлика, а в другом — стать гигантом.
Именно последнее случилось с несчастной Софи: несмотря на все молитвы миниатюрной Деве Марии, она вдруг снова начала расти, хотя давно оставила позади юность, которой это обычно свойственно. Она росла вширь и ввысь, став жертвой злой шутки природы. Из нежной девочки Софи, которую некогда называли Фиалочкой и которая смотрела на Леберехта снизу вверх, выросла гигантская бабища. Она была крупнее самого рослого мужчины в городе, и на нее дивились как на надгробье императора Генриха и его супруги Кунигунды в соборе.
Даже Леберехт, любивший сестру не меньше собственной жизни, ужасался, глядя на это необъяснимое уродство. Из-за перемен, происшедших с девушкой после падения с лестницы, он неохотно показывался в обществе Софи и даже радовался тому, что Марта выделила ей комнатку во флигеле, где жили слуги, и приказала специально для нее сколотить ларь в качестве койки. Девушка безропотно выполняла работы, которые раньше вызывали у нее отвращение, и жила уединенно, как монахиня.