Катарина Гиллингем намеренно держала Филлиду и Лизбет в тени и ничего не делала для того, чтобы помочь девушкам подыскать достойных женихов. Ему вспомнился разговор за ужином. Родни тогда повернулся к Лизбет, молчаливо сидевшей на дальнем конце стола, и поинтересовался:
— Почему все зовут вас Лизбет?
— Меня крестили именем Элизабет, — ответила она. — Но когда я начала говорить, мне было трудно выговаривать имя целиком. Моя мать носила то же имя, и все решили, что не очень удобно, если мы станем откликаться обе, если кто-то позовет: «Элизабет!» Но теперь это не имеет значения. Я осталась одна.
Произнося это, она смотрела на свою мачеху, сидевшую в торце стола, словно бросала вызов, и той пришлось ответить:
— Нам и одной Лизбет более чем достаточно.
Это было сказано шутливым тоном, но в нем чувствовалась сталь, и Родни отметил, что Лизбет на это только улыбнулась той же загадочной, насмешливой улыбкой, которой встретила его самого, когда вечером он вошел в парадную залу. Она ясно увидела тогда, как он смутился, узнав, что она дочь хозяина, а не привратника. А Родни почувствовал, как между ними протянулась невидимая нить, и вместо того, чтобы сказать, что они уже виделись, они церемонно поздоровались друг с другом, как незнакомые люди.
Во время ужина он упивался красотой Филлиды и все же то и дело поглядывал на Лизбет. Ее лицо было необычным. Да, она могла считаться хорошенькой, но, пожалуй, было в ней нечто большее. И голос ее завораживал. Родни ловил себя на том, что прислушивается к ее беседе с братом, апатичным юнцом, которого невзлюбил с первого взгляда. И оказалось, он был в этом не одинок: позднее сэр Гарри говорил о своем сыне явно пренебрежительным, даже извиняющимся тоном:
— Он увлекается сочинительством. Стишки! Господи боже, да я в его годы жил полнокровной жизнью, вовсю волочился за женщинами, постоянно искал повод подраться на дуэли. Не знаю, куда идет нынешняя молодежь, но только сложение оды к снегирю никогда не было моей любимой забавой.
— И моей тоже, — согласился Родни, уловив в голосе сэра Гарри досаду.
Он вполне понимал, каким горьким разочарованием был такой сын для человека, всегда жившего широко, со смаком эпикурейца. В Гиллингеме чувствовались недюжинная внутренняя сила и энергия, и Родни теперь ясно видел, почему многие сравнивают его с покойным монархом. Он также обладал отменным чувством юмора, и, когда что-то его забавляло, из глубины его вместительной утробы вырывался самый искренний смех. Он стоял, расставив ноги, уперев руки в бока, запрокинув голову, и его рокочущий хохот эхом разносился по анфиладе комнат.
Сразу видно было, что этот человек любит жизнь, что она для него — непрекращающийся праздник обретения нового интересного опыта. Не удивительно, что ему трудно было понять своего вялого, изнеженного сына, которого интересует только царапанье по пергаменту гусиным пером.
Но было в нем и другое качество. Там, где дело касалось денег, сэр Гарри проявлял редкую проницательность и очень хорошо понимал, в чем его выгода. Прежде чем все разошлись на покой, Родни, заговорив о брачном договоре, который надлежало составить перед церемонией венчания, заметил, как алчно блеснули глаза хозяина, и на какой-то миг раскаялся в своем опрометчивом шаге. Сэр Гарри без колебаний готов был отдать дочь человеку, о котором знал только то, что тот — крестник его старого приятеля. Родни испытывал чувство разочарования оттого, что победа далась ему без борьбы. Он был бы не прочь побороться за Филлиду, как боролся всю жизнь за то, чего страстно желал. Он говорил себе, что ему еще предстоит завоевать ее любовь, и все же его не покидало странное ощущение, что его каким-то образом провели; и он всерьез усомнился в мотивах, двигавших сэром Гарри, хотя еще совсем недавно восхищался его щедростью.
«Завтрак и Филлида», — машинально повторил он слова Лизбет, огибая лужайку и проходя через розовый сад к крыльцу. Почему Лизбет так сказала? Он ясно чувствовал, что этим она хотела как-то уколоть его, и, пока он ломал голову, предмет его мечтаний вышел из дома через открытую дверь прямо ему навстречу.
Этим утром Филлида выглядела еще очаровательнее, чем вчера. Гофрированный крахмальный воротник и широкая юбка с фижмами нисколько не сковывали ее грациозных движений.
— Вы рано поднялись, мистер Хокхерст, — негромко сказала она склонившемуся перед ней в почтительном поклоне Родни. — Я вас увидела из окна спальни и поспешила навстречу, чтобы мы могли поговорить наедине прежде, чем появятся все остальные.
— Вы хотели поговорить со мной наедине? — нежно переспросил Родни.
— Да, — кивнула она. — Я собиралась вас кое о чем попросить.
— Что бы это ни было, — горячо произнес Родни, — я обещаю сделать все, о чем вы просите — если это в моей власти.
Филлида отвела взгляд в сторону парка.
— Отец говорил вчера о нашей предстоящей свадьбе, — быстро произнесла она. — И вот я прошу вас, чтобы это произошло не слишком скоро.
Ее тон был довольно бесцветным, но Родни почувствовал, как у него по спине пробежал холодок.
— Не было и речи о том, чтобы наша свадьба состоялась в ближайшее время, — ответил он. — Я полагал, вы поняли, что прежде я отправлюсь в морскую экспедицию. Ваш отец вкладывает деньги в мой корабль, и я рассчитываю вернуть ему их в тысячекратном размере. Мы сможем пожениться только после моего возвращения.
Лицо Филлиды не изменилось, и все же он почувствовал, как напряжение оставило ее и она вздохнула свободнее.
— Я этого не знала, — сказала она так же ровно.
Родни подошел к ней ближе.
— Филлида, вы не должны меня бояться, — сказал он. — Я заслужу вашу любовь. Я сделаю вас счастливой, клянусь вам.
— Благодарю…
Она не отодвинулась от него, но он чувствовал, что она сейчас где-то очень далеко, куда ему не дотянуться.
— Клянусь Богом, вы само совершенство! — пылко воскликнул он. — Мне и во сне не могла присниться красота, подобная вашей. Я без ума от вас, Филлида. Вы станете вспоминать обо мне, когда я уйду в море?
Она посмотрела на него ничего не выражающим взглядом, и его слова вдруг показались ему пустыми.
— Да, я стану вспоминать о вас, — ответила она словно ребенок, повторяющий вслед за учителем.
Родни не отрывал от нее глаз. Его внезапно охватило беспокойство. Больше всего ему хотелось заключить ее в объятия, поцеловать, как целовал он прежде многих женщин, пробудить в ней страсть, равную по силе его страсти, почувствовать, как пылающий в нем огонь воспламеняет ее. Но изысканная мраморная красота Филлиды делала ее недосягаемой. Была в ней неземная чистота, с которой он прежде не сталкивался в женщине и которая приводила его в замешательство.