Читать интересную книгу На круги своя - Любовь Овсянникова

— Почему «была»? — крикнула я. — Бэба, следи за своей речью!

— Слежу за речью! — в ее голосе послышались истерические нотки. — Так вот, — взяла она себя в руки. — Значит, она была на сносях. Разбились они. Все намертво, — закончила на выдохе.

— Как это произошло?

— Деталей не знаю, но говорят, что дорога на дачу очень разбитая, ухабистая. Ехали они быстро, ну, зять, значит, до машины дорвался, крутого изображал. Да, а на большой колдобине их тряхнуло и кинуло на встречную полосу. Они попали под здоровенный грузовик, что вез на прицепе гору длинных бревен. Бревна, конечно, были скреплены, но когда грузовик вильнул в сторону от «Таврии», прицеп по инерции занесло ей навстречу. Он опрокинулся, кре­пление на бревнах лопнуло, и все они свалились на «Таврию» и раздавили ее в лепешку. Сейчас бегу в «Знамя», несу соболезнование в завтраш­ний номер, — она всхлипнула и замолчала.

— Спасибо, что позвонила, — тихо сказала я.

Бэба отключилась, а я все продолжала держать трубку около уха, с недоумением слушая короткие, резкие гудки отбоя. Виски взяло в раскаленный обру­ч, лицо пылало, появились рези в глазах. И стало понятно, что сегодня мне лучше из дому не выходить, лучше — не для меня, а для других.

Через пару дней Бэба позвонила снова.

— Похоронили. В закрытых гробах, представляете? И наш душка был, Аркадий Титович. Цел-целехонек. Хо­дит и разговаривает нормально. Потрясения творят чудеса. Сразу весь инсульт, как рукой сняло, — сделала она наивный вывод.

Бэба еще долго рассказывала, какие были поминки, и закончила словами:

— Все, отчиталась! Работаю дальше, за нас двоих. Вы там себе страдаете, а я одна разрываюсь. Правда, доплачивают, но ваша должность остается вакантной. Место ваше я не занимаю. Уж который год все стоит, как при вас стояло. Даже ваши фотографии под стеклом лежат. Навроде музея, — хихикнула она сдуру. — Ну, все. Целую.

Мне самой моя новая сущность открывалась не сразу. Новая ли? Или проснулось то, что пребывало во мне всегда? Значит, слова, сказанные Аркадию Титовичу в момент зеленого пожара в глазах, — это предсказание? Или приговор? Знала ли я наперед о событиях объективного порядка? Или это моя субъективная воля, я сама своими словами навлекала трагедии на людей? А если бы я промолчала, подавила рвущиеся из меня слова? Неужели ничего не случилось бы?

Я понимала, что сказать о грядущих событиях или промолчать о них — зависело не от меня. До определенного предела мне удавалось сдерживаться, но когда меня провоцировали, распекали, то управлять собою я уже не могла. Люди сами ускоряли течение событий, сами добывали из меня озвучивание предначертанного. Извергающийся поток прозрений изматывал так, что я не сразу возвращалась в равновесное состояние. Но что первично: открывшиеся мне знания о неизбежном или мои слова, вызывающие его?

Любопытным было и то, что я — всегда совестливая, зачастую прини­мающая вину на себя — этими события не особенно укорялась, хотя была странным образом причастна к ним. Это сложное чувство: понимать значение своего слова, не зная, откуда и каким образом оно берется, осознавать свое влияние на события и судьбы людей, и при этом всего лишь с интересом анализировать происходящее с тобой и с ними.

Почему так? Произойдет ли предсказанное, если промолчать, пусть ценою разрыва собственных артерий? И только ли плохого касаются эти мистические странности? А хорошего? А если дей­ствовать сознательно? Если взять и произнести вслух доброе предсказание? Произойдет ли оно? До сих пор диалоги и следовавшие за ними события не были специально заду­маны мной, а случались спонтанно. А если я сама попробую смоделировать или инициировать аналогичную ситуацию? Я пыталась изобрести какой-нибудь невинный мысленный экспе­римент, но, странно, ничего подходящего придумать не могла. С кем войти в контакт, завязать разговор, увлечься и зажечь зеленый огонь в своих глазах — я не знала.

Во мне не было склонности к схоластическим занятиям, размышлениям. Я не умела сесть и просто так придумать что-нибудь. Не обделённая фантазией, склонная к творчеству, я, тем не менее, никогда не отрывалась от земных, насущных нужд. Мои качества позволяли справляться с реально существующими проблемами, и целью моих усилий служило стремление разгадать, улучшить, удешевить, достичь, научить.

С облегчением я поняла, что без возникшей коллизии, без первопричины, без толчка извне, без надобности — во мне никогда не запылает зеленый огонь, не подкатят к голосовым связкам созвучия бреда, вырывающегося, оформляющегося в слова, предложения, логические формулировки, предрекающего кому-то заслуженную кару.

Непроизнесенная правда относительно жены и дочери Аркадия Титовича, тем не менее, была известна мне. Тогда, в телефонном разговоре с ним, я не все сказала о будущей трагедии, но я знала о ней. Со смешанным чувством вины и страха я ждала сообщений о судьбе его семьи. И вот, все подтвердилось. Значит, случится и то, что я знаю о нем самом.

Знала ли я это еще раньше, до разговора с ним? Я не могла ответить на этот вопрос. То­гда, когда я стояла в соборе у иконы Георгия Победоносца, ставила свечи со словами: «Проклинаю врагов моих…», передо мной мелькали лица, не маски, а лица — в движении, в гуще событий. Наверное, там я видела все это, но видения пронеслись с такой скоростью, что человеческое восприятие не в состоянии было дифференцировать их и зафиксировать в своих тайниках.

Я копалась в себе, искала начало, причину, повод. Прокручивала сотни раз запомнившиеся отрывки из того сна, который видела в ночь под Сретение. Чья воля заложена во мне? Или чья воля открывает передо мной завесу еще только рождающегося буду­щего? Слово «измученная» не подходило для характеристики того запредельного состоя­ния, в котором я находилась.     

Пришел черед, и все случилась с Аркадием Титовичем так, как и должно было слу­читься. От Бэбы, из газет, от случайно встреченных знакомых я узнавала о трагедиях и потерях в семьях тех, кто когда-либо сознательно, по расчету причинил мне зло. Уже давно я решила проблему с квартирой и жила неподалеку от моего прежнего дома, уклонялась от знакомства с новыми соседями. Новый номер теле­фона никому не давала, а когда звонила сама, то говорила, что звоню от соседей. Наивная, но простительная ложь.

11. Золотые молнии

Прошло лето, ни в чем не принесшее мне облегчения. Настала и отошла осень. Наступившая зима, как и прежде, обострила проблему денег. Казалось, обо мне уже никто не помнит. Трагедии, полоснувшие по судьбам моих врагов, недругов — как назвать тех, кого уже нет? — закончились. Никто не тревожил меня, и я забыла, как загоралось и жгло мои глаза зеленое пламя, как выталкивались из гортани истины, удивлявшие меня и становившиеся для других приговором с отложенным исполнением. Отрасли и снова были подстрижены мои вьющиеся волосы. Затем остатки их окрашенных концов я однажды окончательно срезала. Волосы еще раз отрасли и теперь серебристые волны, отпущенные на волю перед сном, густо покрывали спину до самого пояса. Ни один человек не переступил порог моего но­вого жилища, и никто не набрал номер моего телефона.

И все же однажды прозвенел зво­нок, застигший меня в уголке маленькой кухни, у широкого окна, возле теплящейся бата­реи. Я целую минуту старалась понять, где зазвенело: телефон или у входной двери. И только когда в дверь заколотили кулаками, засеменила туда. Перед глазком возникло печальное, осунувшееся лицо Вилена Борисовича.

— Господи! Вот уж кого не ждала. Как вы меня нашли? — удивлялась я, отступая вглубь квартиры и впуская неожиданного гостя.

— Наше-е-ел, — протянул он. — Годами ждать от вас звонка и не дождаться, так най­дешь. Хоть бы спросила иногда, как я сам-то живу, как мои дела, не съел ли еще меня мой диабет, — ворчал он потускневшим, задавленным голосом.

Я не узнавала его. Похудевший и померкший, удрученный и обескрыленный, он теперь производил едва ли лучшее впечатление, чем я. Сердце сжалось от жалости к нему. «Нет, — подумала я, — то не возмездие унесло жизни моих врагов, это уходит мое поколение. Вот теперь пришел черед и моих друзей». Отогнав неуместно пришедшую мысль, я усадила гостя в единственное кресло, присела перед ним на корточки и произнесла, повторяя его укорные вопросы:

— Как вы поживаете, как ваши дела, не съел ли еще вас ваш диабет?

Кивнув головой, он ответил в обычной своей манере:

— Живу хреново. Со всеми нашими делами мы сидим в глубокой ж…, а диабет мною подавится, хотя мне от него достается, — он засмеялся. — Что, доходите? Совсем старухой стала!

— Дохожу и совсем старухой стала, — согласилась я и отошла к окну. — Одно утешение, что пережила всех своих обидчиков.

— Бросьте! Сколько можно? Еще и друзей переживете. Вы — кремень.