дороги. Я надевал их каждый день, но, конечно, особенно радовался им, когда шел дождь. Йожо выходил из комнаты лишь изредка, обычно — вечером, после того, как на улицах стихал шум, в окнах зажигался свет, а перед корчмой, где работала пани Ярка, включали газовый фонарь. Тогда он выходил в сад подышать свежим воздухом. Только однажды он позволил мне уговорить себя выйти на улицу; мы шли узкими переулками и добрались до окраины города, до того самого холма, на котором я живу теперь, обошли кругом дом, и нам показалось, что здесь царит какая-то странная тишина. В саду мы нашли несколько подмерзших яблок. Я порой представляю себе Йожо, как он ходит под деревьями и ищет яблоки. В свете луны блестит резиновая калоша. На обратном пути мы прошли через площадь, она была почти пуста, лишь кое-где впереди появлялся пьяный прохожий и, словно испугавшись нас, быстро сворачивал куда-нибудь в переулок или в подъезд, и там что-то громко бормотал себе под нос.
4
Да, я изменился. Стал меньше бездельничать и больше думать об учебе и о своих обязанностях. Домой, к родителям, я ездил редко, оправдываясь тем, что должен много заниматься. Шел последний год учебы в университете, надо было потихоньку начать собирать материал для дипломной работы. А если из дома приходило письмо, оно меня всегда как-то расстраивало, выбивало из колеи. Родители вступили в сельхозкооператив и с тех пор постоянно на что-нибудь жаловались. Собственно, жаловался только отец, ему все время казалось, что его обижают. Мама писала мне длинные письма, но не жаловалась, наоборот, каждый раз кого-то проклинала. Правда, уже через пару дней я об этих письмах забывал.
Повторю еще раз: я изменился, но это не означает, что я перестал быть веселым, как прежде, наоборот, Йожо мой веселый нрав еще более поощрял. Вот, скажем, сижу я над книгами, а он ни с того, ни с сего спрашивает: — А ты когда-нибудь видел башню из бульбы?
— Нет, не видел.
Он смеется. — Когда будешь на поле, встань посреди грядок с бульбой и смотри оттуда на башню.
Минуту спустя: — Почему же ты не смеешься?
— Над чем тут смеяться? — Я все же слегка улыбнулся. — Анекдот-то старый, с бородой. К тому же это неправильно с точки зрения грамматики.
— Почему? — Он немного подумал над этим замечанием, потом махнул рукой и сказал: — Много ты понимаешь!
Потом он пользовался этой фразой в разных ситуациях. Как-то раз мы варили кофе, и я советовал ему положить в чашку сначала кусок сахара, и только потом сыпать кофе; он засмеялся и сказал:
— Больно ты хорошо в этом разбираешься!
В другой раз он хотел повесить на стену картинку, залез на стул, держа в руке гвозди, и попросил меня подать молоток. Я подал ему топорик. Он взглянул на меня и сказал:
— Больно ты хорошо в этом разбираешься!
Йожо утверждал, что пойдет снег, а я — что на небе ясно, и никакого снега не будет. Он смотрел на меня: — Слушай, больно ты хорошо в этом разбираешься!
Я мог бы привести много таких примеров. Со временем эта фраза распространилась среди моих однокашников, ее можно было услышать в коридорах, в учебных классах, во время лекций. Если какой-нибудь профессор произносил длинную и пустопорожнюю речь, кто-нибудь из слушателей потихоньку бормотал: — Больно ты хорошо в этом разбираешься!
Парни пошли в уборную, и кто-то сказал своему приятелю: — Осторожно, штанину не обмочи!
На что тот отвечал: — Больно ты хорошо в этом разбираешься!
Йожо давно уже забыл про эту фразу, я тоже перестал ее употреблять, но в братиславских вузах, в парках, на улице, в кафе — повсюду разносилось: — Больно ты хорошо в этом разбираешься!
Наверное, некоторые из моих однокашников еще и сегодня радуют или злят своих друзей этим невинным и когда-то, по крайней мере, для нас, остроумным замечанием: — Больно ты хорошо в этом разбираешься! Начальник говорит это своему подчиненному, подчиненный — ворчит за спиной своего патрона: — Больно ты хорошо в этом разбираешься! А кто-то, возможно, смотрит дома телевизор, слушает выступление какого-нибудь политика и вдруг прыскает: — Больно ты хорошо в этом разбираешься! — И выключает телевизор.
5
Так он и жил у меня. С улицы к нам доносился шум, смех, разговоры. Поначалу его это очень нервировало. Порой он ни с того ни с сего бросался к дверям, наводя страх и на меня. Днем и ночью мы слышали шаги, иногда громкие, словно прохожий хотел вломиться прямо к нам в комнату, иногда тихие, будто кто-то шел, не желая никого побеспокоить, а иной раз — тихие и поспешные, по которым можно было понять, что прохожий не хочет привлекать к себе внимание, что никто не должен знать, в какой двор он зайдет, в какое окно постучит. Но в другой раз могли топать чуть ли не по лестнице, а Йожо только приподнимал голову и не двигался с места. А заметив, что я прислушиваюсь с еще большей, чем у него, тревогой, смеялся.
Несколько раз он хотел пойти со мной вечером прогуляться. Я не соглашался, но когда потом возвращался домой, приходилось рассказывать ему, что видел и с кем встречался. Ему были интересны любые мелочи. О своих знакомых я должен был говорить подробно, не забывая, как они были одеты, где живут и даже, как будто мы вместе с ним собирались зайти к ним в гости — по каким улицам лучше туда добираться. Я нарисовал план города, по вечерам дополнял его, обозначал на нем важные места, а когда уже нечего было исправлять или улучшать, мы сидели над ним, и я по каждой улице, даже по каждому заметному дому давал ему подробные пояснения. И когда мы оба все это выучили назубок, то снова попытались, сначала теоретически, пробраться к городским стенам, вдоль которых можно было пройти почти ко всем отдаленным закоулкам города. Поскольку мы планировали осуществить эти вылазки ночью, то никаких препятствий перед нами не возникало, достаточно было сбежать вниз по лестнице во двор, минутку постоять и прислушаться, потом открыть ворота и выйти. Однако ходили мы только в сад, где нас никто не мог ни увидеть, ни услышать, и все-таки старались разговаривать почти шепотом. Но репетиции нам вскоре надоели. Все равно эти вылазки происходили только в наших головах — так почему бы не запланировать их на какое-то другое время, скажем, на полдень, чтобы в