Они стояли так, молча глядя в окно, минут пять.
— Меня радует, что мы немного поговорили, — тихо сказал Микаел. — Ты ведь понимаешь, что я не из тех, кто добивается своих прав силой.
Она испуганно кивнула и задрожала. Он имел в виду те самые мерзости.
Любая отсрочка воспринималась ею с благодарностью, хотя она и была готова вынести самое худшее.
Микаел же не осмеливался ей сказать, насколько беспомощным он чувствовал себя на самом деле.
— Расскажи немного о себе, Анетта!
Она пожала плечами, изобразив на лице по-детски кислую мину.
— Видишь ли, — добавил он грубовато, чтобы скрыть свою нерешительность. — Из того немногого, что я знаю о тебе, у меня складывается впечатление, что ты…
Он замолчал. Он хотел было уже сказать: «… что ты просто дурочка, пускающая сопли всякий раз, когда тебя вынуждают выходить за рамки условностей». Но он этого не сказал. Он понимал, что Анетта девушка чувствительная. Вместо этого он продолжал:
— … что ты находишься в плену условностей и преклоняешься перед церковью. Я часто слышал от тебя, когда ты находилась среди придворных: «Нет, так не следует поступать! Ах, фи, так не говорят! Так нельзя одеваться! Так не годится!» Да, так не годится. Это твое обычное выражение.
Ее щеки мгновенно порозовели.
— Ты просто отвратителен!
— Так не говорят, как я сказал, да?
— Нет, так в самом деле не говорят!
Она украдкой улыбнулась. Он тоже засмеялся.
— Нет ничего плохого в том, что человек узнает, как следует себя вести, — сказала она в самооправдание. Но думала она о своей матери, тенью нависшей над ней.
Он ничего не ответил.
— И все же ты вступил в брак, — с вызовом произнесла она.
— Это мы уже обсудили.
— Да. Это так.
Некоторое время они молчали. Микаел выжидающе смотрел на нее.
— Да, я следую условностям, — призналась она. — Мне нравится размеренная жизнь, нравится следовать жестким нормам. Мне нравится религия, хорошее воспитание. В нашем небольшом французском городке мы занимали самое высокое положение. Моя мать во всем соблюдала строгость. Я получала линейкой по пальцам всякий раз, когда вела себя слишком ребячески. Я должна была носить накрахмаленные юбки с кринолином и высокие воротники. Ах, эта одежда натирала мне кожу! Сколько на мне было царапин! Но это воспитывало во мне дисциплину, хотя по натуре я была подвижным ребенком.
Да, он мог представить себе это, постоянно слыша хихиканье девушек в замке.
— Моя мать была такой сильной, — мечтательно произнесла она, — такой волевой. Она была…
Она не находила нужных слов. Но Микаел и так все понимал. «Тебя наказывали и во всем ограничивали», — подумал он. Но сказать это вслух не решался, поскольку мать была для Анетты священна и неприкосновенна.
Войдя в раж, она болтала без умолку. Микаел стал уже подумывать о том, как бы незаметно подвести ее к постели, но не стал этого делать. Он по-прежнему испытывал неприязнь к тому, что он сам подсознательно считал наихудшим поступком в хаосе внезапно свалившихся на него обязанностей.
Так они и стояли: он, опершись на подоконник и глядя на нее, она — повернувшись к окну и глядя на Стрёммен.
— Своего отца я почти не помню, — продолжала Анетта. — Он умер рано. Так что мы остались вдвоем с матерью. Она была властной женщиной, я это поняла позже. Она одна управляла замком и городом. Когда она умерла, а это было два года назад, один из ее родственников был назначен моим опекуном. Но я в то время была уже здесь, поскольку кузен моего отца Якоб де ля Гарди приехал сюда с визитом и взял меня с собой. Я захотела остаться здесь, у него мне было лучше, чем дома. Мой опекун уже тогда требовал моего возвращения, но дядя Якоб, будучи маршалом, поступил так, как счел нужным, вняв моим просьбам отменить поездку к этому ужасному человеку. Теперь дядя Якоб умер, и я осталась совсем одна. Если бы не святая дева Мария, я стала бы мученицей.
Мученицей? «Ну и словечко!» — подумал Микаел.
Она говорила все это бесстрастно, сбивчиво, как имеют обыкновение говорить придворные девицы, словно извиняясь за то, что им приходится говорить серьезно.
— А как же твой замок и город?
— Замок принадлежит не мне. Ни одна женщина не может унаследовать его. Он перешел в руки трехгодовалого мальчика из дальней родни.
— Не к опекуну?
— Нет, он ведь родственник с материнской стороны.
— Ах, да…
Как это чудесно, что она не владеет никаким замком в Южной Франции! Для Микаела это было бы лишней обузой…
Иногда ему приходила в голову мысль о том, не ленивец ли он сам. Но, нет, он так не думал. Причины его безразличия к жизни были иными, в нем была какая-то скорбь.
— А вдова маршала, Эбба Браге, и все его дети? Разве они не были для тебя поддержкой?
— Нет, у них своя жизнь. Одному лишь дяде Якобу было до меня дело.
— И вот теперь появился я, — сказал Микаел с явным изумлением, словно сам только что узнал об этом.
— Да, — сказала она и сделала реверанс.
Это тронуло и одновременно смутило его. И напугало!
Анетта могла оказаться тяжким бременем для семнадцатилетнего юноши. Она производила впечатление привередливой, капризной, привыкшей к тому, чтобы все ее обслуживали.
— Не хочешь ли ты… оказать мне честь рассказом о своей жизни? — спросила она, и слова ее прозвучали бы красиво, если бы не сопровождающая их высокомерная усмешка.
Микаела это не смутило.
— Хорошо, я расскажу.
И он рассказал о своем происхождении. О своем хаотичном детстве, сначала в Лёвенштейне, у родителей Марки Кристины, о тридцатилетней войне, ставшей их мучительной повседневностью, о том, как он и Марка Кристина переходили из рук в руки, пока, наконец, не обрели пристанище у адмирала Оксенштерна. Брак Марки Кристины с их сыном Габриэлом…
— Она никогда не бросала тебя, — констатировала Анетта.
— Марка Кристина исключительная женщина, — признался он. — Без нее я бы пропал.
— Теперь я начинаю понимать твое ощущение сиротства, — задумчиво произнесла Анетта. — О, как часто я это ощущала сама! — импульсивно призналась она. — Не с кем поговорить по душам, поделиться своими мыслями… Ты прав, все мои разговоры были пустой болтовней, пустым, поверхностным вздором. Я даже и не знала, что способна мыслить так… глубоко!
«Если бы! — подумал Микаел. — Это всего лишь ничтожные углубления на фоне душевной пропасти!»
Но и это было уже хорошо. Они стали ближе друг другу, а это было главное.
Но у него не было ни малейшего ощущения того, что перед ним его жена. От одной только мысли о том, что фактически так оно и есть, ему становилось не по себе. И это с его представлениями о внутренней близости с человеком, который станет спутником его жизни, об удушающей нежности и ласке!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});