Вовка-критик, более задумчивый, чем обычно, стоял, тыкая наугад в кнопки счетной машины и уже несколько раз вогнал ее в бесконечность. Ужасно медленно тянулся день. А Женька все писал: «Вы, физики, Вы лирики, поэты...» Плевался и зачеркивал.
Наконец, отчаявшись, испробовав десятки вариантов, решился и переписал, к черту, один. Может быть, даже наверное, не самый лучший. Но он больше не мог.
Он сам не знал, что у него получилось. Хорошо это или плохо. Скорее всего, плохо. Но все равно. Сегодня ночью, после «того», он прочтет стихи товарищам. Пусть смеются.
И вот — ночь.
Еще рано. По радио передают музыку. Странно, что в такую ночь передают музыку как всегда. А впрочем, отчего же. Ведь никто не знает. Почти никто. Завтра узнают все. Если только...
Нет, никакого «только»! Сигнал должен оборваться, должен. Оборвется — значит, попали, куда надо.
Теперь уже скоро. Полчаса до срока.
Просто Вовка, глядя на часы, крутит рукоятку. И вот в тишину врезались сигналы. Словно птица попискивала: «пи-пи-пи-пи» — тонко и мерно. Четверть часа до срока.
Все встали с мест и стеснились у приемника. Четверть часа. Как их пережить, как переждать? А может быть, ничего не будет? Нет, невозможно.
Пять минут до срока.
Идут минуты, ползут, окаянные, каждая, как целая жизнь, и сердце сжато тисками, а сигналы все те же, птица попискивает себе. А ждать уже невозможно. Все стоят бледные, даже розовая Клара. А у Зинки губы светлее лица, а просто Вовка обнял Зинку, так и стоит, и рука с часами дрожит. В плечо ему вцепился Вовка-критик. А Вовка-умный закрыл глаза руками. Что он там видит? Может быть, ту самую, последнюю вспышку — последнее, что он видел вообще?
Две минуты... одна...
И тишина. Полная тишина.
Свершилось. Нет, сделано.
Женька стоял, держась за спинку стула, и вдруг ему нестерпимо захотелось стать на колени, тут же, рядом с приемником. Но нет, нельзя — стыдно. Он стал одним коленом на стул, а голову опустил на руки. Все молчали.
Вдруг Женька издал горлом какой-то дурацкий звук, выпрямился и вышел большими шагами. На стуле осталась сложенная бумажка.
Первым заговорил, конечно, Вовка-критик. Голос показался всем до боли обыкновенным. Чего они ждали?
— Нервы, — хмыкнул Критик. — Ну-ка посмотрим, что это за бумажку потерял Стрельцов.
Бумажка была со стихами, а стихи такие:
Никто — и все. Ваш подвиг безымянен.Вас слишком много. Вас нельзя назвать.Нельзя. Вас не покажут на экране.Не будут вас поэты воспевать.
Да знают ли о вас они, поэты,Какие вы и кто из вас какойФилософы, насмешники, аскеты,Укрытые от мира — проходной?
Да знают ли поэты эти, кто выИ как бывает горек, груб и крутВаш умственный, тяжелый и суровыйСуровее физического — труд?
Что чувствуют они, поэты эти,Когда приходит ваш великий час?Они галдят и прыгают в газете,А я, читая, думаю о вас:
Вы, пахари, идущие за плугомПо каторжной научной полосе,Немыслимые друг без друга,Вы, безымянные. Никто — и все.
Никто не смеялся. Напротив. Все как-то обидно молчали. Потом было краткое обсуждение.
— Высокопарно, — сказал один.
— Неточно, — сказал другой.
— Нет, товарищи, мне все-таки кажется, что в этом что-то есть.
— Твое замечание, Зинка, не несет информации. Если вещь существует, то в ней всегда что-нибудь есть.
Зазвонил телефон. Подошел Критик. Это говорил Чиф.
— Рад вас приветствовать, — сказал Чиф. — Как и полагается молодежи, вы празднуете. Это естественно. Это человечно. Кстати, вы никогда не задумывались о том, что праздники существуют только у людей? Когда-нибудь, соперничая с Энгельсом, я напишу труд: «Роль праздника в процессе очеловечивания обезьяны». Однако чем выше развит человек, тем меньше он связывает праздники с определенными днями. Он начинает видеть праздники в буднях.
— А как кот? — глухо спросил Вовка.
— Какой кот? Ах, да, вы о выставке. Благодарю. Получил серебряную медаль. Должен был получить золотую, но — интриги! Итак, приветствую вас. Не забудьте — завтра у нас будни. Поздравляю с буднями!
Примечания
1
Речь идет о широко обсуждавшейся в свое время дискуссии на тему о «физиках» и «лириках» между писателем И. Эренбургом и инженером И. Полетаевым, публиковавшейся на пороге шестидесятых годов в «Комсомольской правде» (прим. авт.).