Читать интересную книгу Хвала и слава. Книга вторая - Ярослав Ивашкевич

«Черт возьми, сколько же ей может быть лет? — подумал Спыхала. — Ведь тогда, в Молинцах, она должна была быть совсем молодой, а мне казалась старой». И еще он подумал, что воспоминания о старом доме, о семье, в нем обитавшей, и о его любви к Оле полны очарования именно потому, что дом этот опекала обаятельная женщина да к тому же такая молодая, что сейчас даже страшно об этом думать.

Ройская с явным усилием начала какую-то фразу, но Спыхала, не слушая ее, сказал:

— Вы всегда так чудесно выглядите.

Ройская остановилась на полуслове и внимательно посмотрела на Казимежа.

Лицо его, довольно полное, тщательно выбритое, с темной, по-южному смугловатой кожей, очень уверенно вскинутая голова и проницательный взгляд больших, холодных, серых глаз — все это ничем не напоминало того простого студента из Одессы. Ройская бессознательно взглянула на его ноги, но былых грубых «галицийских» сапог не было. Туфли Спыхалы, сделанные на заказ у лучшего варшавского сапожника, с лакированными, несколько скошенными носками так же были непохожи на его прежнюю обувь, как тот, давний, полный искренности взор его на нынешний холодный взгляд, который он все еще не сводил с ее лица.

— Обращаюсь к вам с этой просьбой и, право, не знаю, удобно ли это, — сказала наконец Ройская, слегка запнувшись на слове «просьба». «Может быть, стоило бы обратиться прямо к Марии?» — заколебалась пани Эвелина и вновь взглянула на туфли Спыхалы.

— А в чем дело? — спросил Казимеж. — Это долгая история? Может быть, лучше ко мне в министерство…

— Да, разумеется, — улыбнулась Ройская, и Спыхале показалось, что улыбка ее подернута какой-то грустью — вуалью лет или траурным флером. — Но в министерстве вы такой недосягаемый. Я просто робею…

Сдыхала пожал плечами.

«Что это, всерьез или шпилька?» — подумал он. Ведь это Ройская всегда заставляла его испытывать некоторую робость. Так уж с Молинцов повелось, что под ее взглядом он не знал куда девать руки и ноги и никак не мог собраться с мыслями. «Черт возьми, — добавил он мысленно, — может, я был влюблен в нее? В нее, а не в Олю?»

— Дело очень простое. Я хочу добиться католического развода для Валерека. Брак по православному обряду — это для меня недостаточно. Вы понимаете?

— Разумеется, — сказал Спыхала, неожиданно покрываясь румянцем.

Ройская заметила этот румянец и окончательно растерялась. Трудно было придумать что-нибудь более бестактное, чем разговор о браке со Спыхалой или с Марией. Но теперь уже не оставалось ничего иного, как идти напролом. Пани Эвелина вновь вгляделась в окно за спиной Спыхалы и, путаясь и спотыкаясь на каждом слове, продолжала:

— Марыся близко знакома с ксендзом Мейштовичем в Риме, ведь он был большим другом покойной княгини Анны. Не могла бы она написать ему и походатайствовать относительно этого дела?

Румянец сбежал с лица Спыхалы. Приняв официальный тон, как будто он сидел за столом в своем кабинете, Казимеж осведомился:

— А дело это уже в Риме?

— Да, вот уж три года.

— А не лучше ли, чтобы наш посол запросил консисторию?

— Разумеется, нет. Я писала Скшынскому, это наш знакомый еще по Киеву. Но тут так много зависит от Мейштовича, а он при одном имени Марыси…

Спыхала вновь залился краской.

«А вот уж теперь даже не знаю почему», — подумала Ройская и все же поправилась:

— Имя княгини Анны сделает все. Сам Валерек об этом не думает заботиться, и его жена тоже…

— Разумеется, я сразу же передам это пани Марии… — В разговоре с близкими ему людьми Спыхала называл Вилинскую «пани Мария». — Она наверняка напишет…

— Впрочем, я и сама ей об этом напомню, — сказала Ройская, вдруг исполнившись какой-то уверенности в себе. Ее превосходство над Спыхалой снова взяло верх. — Я только хотела действовать через вас, так сказать, для большего веса…

Лестница вокруг них пустела. Капельдинеры в вишневых куртках задергивали драпри на дверях со свободно ходящими в обе стороны створками. Вот-вот должна была начаться вторая часть концерта.

— Нам пора в зал, — сказал Спыхала.

Ройская неожиданно посерьезнела и положила руку ему на плечо. Теперь они были почти одни на лестнице.

— Это для меня очень важно, я так боюсь за Валерека.

И тут же скинула эту маску серьезности. Расширившиеся на миг глаза ее вдруг улыбнулись, и, уже поднимаясь по мраморной лестнице, она добавила:

— Пожалуйста, не думайте обо мне дурно. Вы должны понять состояние матери.

— Я знаю вас так давно, — пробормотал Спыхала, поднимаясь за нею.

Ройская повернулась к нему.

— Вы ведь любили Юзека, — прошептала она, и глаза ее вновь расширились. — Никто не знал его так, как вы.

Но в эту минуту раздались аплодисменты, и им пришлось поторопиться, чтобы успеть занять места. Расстались они перед дверями, ведущими в зал.

VIII

На вторую часть концерта Эдгар в зал не пошел. Так они и сидели в холодной треугольной комнате, ожидая конца симфонии: он, Эльжбета, Ганя Доус иМальский. Мальский не переставал говорить, то покачиваясь на маленьких ступнях, то бегая по комнате.

— Не знаю почему, но я все время думаю о бедном Рысеке! — восклицал он пискливо. — Как бы он на вас смотрел! Он всегда так странно смотрел на женщин… Как дети на витрины магазинов… Словно женщина является чем-то большим — или меньшим, — чем человек…

Эльжбета повернулась к Эдгару:

— А когда, собственно, Рысек умер? Я не помню…

— Ты знаешь, и у меня в памяти эта дата стерлась…

— Да сядьте же вы, — обратилась Ганя Доус к Мальскому.

Но Мальский продолжал ходить взад-вперед по артистической.

— После такого невозможно успокоиться, — восклицал он, — просто нельзя успокоиться! Это должно волновать нас до самых глубин!

Эдгар сидел, глубоко погрузившись в кресло, придвинутое к кушетке, на которой полулежала Эльжбета. Он не слушал Мальского и не смотрел ни на кого, молча уставясь в окно и держа руку Эльжбеты в белой матовой перчатке так, как будто они были детьми. Эльжбета лежала на софе, откинув голову на подушки, следила глазами за Мальским и улыбалась. Все, что говорил Артур, забавляло ее. Второй, свободной рукой она обмахивалась, хотя в комнате было холодно, и от легкого дуновения волосы и перья на ее голове чуть подрагивали и трепетали. Щеки ее горели.

— Это слишком интимно, — кричал Артур, бегая по комнате, — это неприлично! Да, да, неприлично, сущий эксгибиционизм. Это не искусство… — Ганя Доус возмущенно передернулась. — Это выходит за пределы допустимого. Что, не так? А Рысек хотел искусства для Ловича. Бедный Рысек!

— Это и для Ловича, это и для всего мира, — сказала Ганя, — и это в пределах допустимого.

— Потрясающе, потрясающе! — содрогался всем телом Мальский.

— Особенно в вашем исполнении, — обращаясь к Эльжуне, сказала Ганя таким тоном, как будто хотела оправдать отсутствие у себя вокальных способностей.

— Да, да, совершенно верно! — восклицал все с тем же неистовством Мальский, всплескивая руками, как старая дева. — Правда, правда, именно в вашем исполнении. Боже, как эта женщина поет! Как она это пела, пани Доус! Правда ведь?

— Правда, — сказала Ганя, закуривая.

Но тут открылась дверь, и миссис Доус так и не успела прикурить. Повернувшись к вошедшим (это были Януш и Зося), она на миг застыла неподвижно. В этой позе с горящей спичкой в руке, с приоткрытым ртом, вся обращенная к Янушу, она вдруг совершенно изменилась. Из-под слоя грима и румян, из-под чисто американской стереотипной улыбки на миг проступило славянское, простое и даже, можно сказать, сердечное лицо Гани Вольской, дочки одесского дворника. Эльжбета с удивлением взглянула на нее: это давно знакомое движение головы, эта робкая улыбка и ожидание в глазах Гани так молниеносно перенесли ее в ту обстановку, до отъезда в Константинополь, что даже сердце у нее заколотилось. Обратившись к Эдгару, Эльжбета оговорилась. «Это Юзек и Зося», — сказала она вместо: «Это Януш и Зося».

Вся сцена длилась столько времени, сколько горела спичка. Пламя дошло до конца и обожгло Гане палец; она вскрикнула и отбросила обуглившуюся спичку. Мальский не выдержал.

— Да что вы делаете? — спросил он, стоя посреди комнаты и держа руки в карманах. — Прикурить не можете?

Миссис Доус ничего не ответила. Маска вернулась к ней так неожиданно, как будто кто-то накинул на ее лицо разрисованный платок. Она зажгла другую спичку. Януш тем временем поздоровался с Эльжбетой и Эдгаром и постарался втянуть в разговор и Зосю, которая вновь беспричинно смутилась. Видно было, что она мучительно подбирает слова, не зная, что сказать. Кое-как пролепетала она какие-то изъявления восторга.

— Ну, Януш? — спросил Эдгар. — Скажи прямо, как тебе понравились мои песни.