— по-идиотски предположила я, — по крайней мере, это не будут наши старые проблемы...
Хватит. Пересказ того диалога разрывает мое сердце.
Оглядываясь назад, я думаю, что мои слова о расширении «истории» выражали желание получить еще один объект любви.
Мы никогда не говорили подобное прямо; мы были слишком застенчивы. И я боялась даже намекнуть, будто тебя мне недостаточно. На самом деле теперь, когда мы расстались, я жалею, что не преодолела собственную робость и не говорила тебе чаще, что моя любовь к тебе — самое удивительное, что случилось со мной в жизни. Не просто влюбленность — не хочу опускаться до банальности , — а состояние любви. Каждый день, что мы проводили порознь, я представляла твою широкую теплую грудь, холмы мышц, затвердевших от сотни ежедневных отжиманий, долину над ключицами, в которой я любила уютно примостить голову в те восхитительные утра, когда мне не надо было спешить на самолет. Иногда я слышала, как ты зовешь меня из-за угла: «Е-е-ВА!» — часто раздраженно, резко, требовательно, требуешь вернуться на место, потому что я — твоя, как собака, Франклин! Я была твоей и не возмущалась. И хотела, чтобы ты предъявлял права на меня: «Ееееее-ВАА!» — всегда с ударением на последнем слоге, и иногда вечерами я едва могла отвечать, потому что к горлу подступал комок. Я переставала резать яблоки для крамбла, потому что перед моими глазами разворачивался целый фильм, а кухня исчезала в зыбком тумане, и если бы я продолжала орудовать ножом, то обязательно порезалась бы. Ты всегда кричал на меня в таких случаях, мои порезы приводили тебя в ярость, и абсурдность твоего гнева манила меня порезаться снова.
Я никогда-никогда не принимала тебя как данность. Мы встретились слишком поздно; мне было почти тридцать три, и мое прошлое без тебя было слишком пустым и блеклым, чтобы не понять чуда дружеского общения. После долгих лет выживания на объедках личного, эмоционального стола ты испортил меня ежедневным банкетом заговорщических взглядов «Ах, какой идиот!» на вечеринках, неожиданных букетов без всякой причины, записок под магнитами на холодильнике, всегда подписанных «ХХХХ, Франклин». Ты пробуждал во мне алчность. Как любой наркоман, я хотела еще. И меня снедало любопытство. Мне было интересно, что чувствуешь, когда из-за того же угла пискливый голосок зовет: «Мам мм- МААА». Ты это начал. Так вам дарят единственного слоника из эбенового дерева, а вы вдруг понимаете, что было бы забавно собрать коллекцию.
Ева
P. S. (3.40 утра)
Я пыталась заснуть со снотворным, хотя прекрасно знаю, что ты не одобрил бы. Но без таблеток я не сомкнула бы глаз, и завтра в агентстве «Путешествия — это мы» от меня не было бы никакого толку. Только я хотела бы вернуть еще одно воспоминание из того времени.
Помнишь, как мы ели в нашем лофте крабов с мягким панцирем в компании Эйлин и Белмонта? Тот вечер был безудержным. Даже ты отбросил всякое благоразумие и, пошатываясь, отправился за малиновым бренди в два часа ночи. Нас никто не призывал восхищаться кукольными нарядами, мы не думали о том, что завтра в школу, мы объедались фруктами и шербетом и щедро подливали в бокалы прозрачный, головокружительный малиновый бренди и радостными воплями приветствовали истории друг друга в вечном подростковом соревновании бездетных пар среднего возраста.
Все мы рассказывали о наших родителях, скорее, боюсь, о их недостатках. Мы устроили в некоем роде неофициальное соревнование: чьи родители — самые чокнутые. Ты оказался в самом невыгодном положении; трудно пародировать главную черту твоих родителей — несгибаемый стоицизм Новой Англии. По контрасту, гениальность моей матери в изобретении предлогов для того, чтобы не покидать дом, была встречена взрывом бурного веселья, и мне даже удалось объяснить шутки, которыми мы обменивались с братом Джайлзом. Ключевая наша фраза была «Это очень удобно. Они доставляют на дом». В те дни (до того, как он стал неохотно подпускать ко мне своих детей) мне стоило только сказать Джайлзу: «Это очень удобно», и он начинал гоготать. Вскоре я говорила: «Это очень удобно» Эйлин и Белмонту, и они тоже покатывались со смеху.
Однако мы оба не могли тягаться с той межрасовой, богемной парочкой. Мать Эйлин была шизофреничкой, отец — профессиональным шулером. Мать Белмонта, бывшая проститутка, до сих пор одевалась как Бетт Дэвис в фильме «Что случилось с беби Джейн?», а отец, не очень известный барабанщик, когда- то играл с Диззи Гиллеспи. Они рассказывали свои истории очень гладко, и я чувствовала, что делают они это не впервые, но я запивала крабов таким количеством шардоне, что хохотала до слез. Я как-то подумала, не перевести ли разговор на чудовищное решение, которое мы с тобой собирались принять, но Эйлин и Белмонт были старше нас по меньшей мере лет на десять, и я не знала, бездетны ли они по собственному выбору, а потому они могли воспринять мои слова как жестокую бестактность.
Они ушли только около четырех часов утра. И можешь не сомневаться, в тот раз я действительно отлично провела время. Это был один из тех редких вечеров, которые стоят того, чтобы пробежаться по рыбному рынку и нарезать кучу фруктов, и даже отчистить кухню, засыпанную мукой и липкими очистками манго. Может, после той вечеринки я казалась немного усталой и заторможенной от слишком большого количества алкоголя, оставившего после себя только слабость в ногах и отчаянные попытки сосредоточиться и не уронить винные бокалы. Но не поэтому я почувствовала печаль.
— Так тихо, — заметил ты, составляя тарелки. — Устала?
Я доела крабовую клешню, одиноко томившуюся в кастрюле.
— Должно быть, мы четыре, нет, пять часов болтали о наших родителях.
— Ну и что? Если ты чувствуешь вину за то, что обливала грязью свою мать, наложи на себя епитимью до 2025 года. Это одно из твоих любимых занятий.
— Я знаю. И это меня беспокоит.
— Она ведь тебя не слышала. И никто не думал, что, считая ее забавной, ты ее не жалеешь. Или что ты ее не любишь... По- своему.
— Но когда она умрет, мы не сможем... я не смогу продолжать в том же духе. Я не смогу язвить, не чувствуя себя предательницей.
— Тогда осуждай бедную женщину, пока можешь.
— Но нормально ли в таком возрасте говорить часами о наших родителях?
— А в чем проблема? Ты так смеялась, что вполне могла описаться.
— Когда они ушли, я представила себе, как мы вчетвером, восьмидесятилетние, обсыпанные старческими пятнами, рассказываем все те же истории. Может, с некоторым оттенком сожаления, поскольку родители уже умерли, но все равно продолжаем болтать о странностях мамочки и папочки. Жалкое зрелище, не правда ли?