Читать интересную книгу Трезвенник - Леонид Зорин

Вранье. Она вскочила с тахты свежая, как спелая дынька, очень довольная и заряженная для круговерти в своем хороводе.

Вскоре я сидел в электричке. Летело за окном Подмосковье. Благостный золотой денек, ничто не напомнит о близкой осени. Рядом со мной дремали две тетки и тощий старик с лиловым носом. Набравшийся с утра попрошайка шел по проходу и пел с надрывом, горестно требуя справедливости: «Я сын трудового народа, отец же мой райпрокурор. Он сына лишает свободы. Скажите: так кто из нас вор?».

Чувствительно. Но ответа не будет. Подлость любых глобальных событий не только в их изначальном свинстве — они непременно сумеют затронуть жизнь отдельного человека, причем независимо от того, хочет ли он вообще о них знать. Теперь скажите: так кто из нас вор? Но ни история, ни эпоха, ни, прежде всего, Госпожа Общественность не скажут и ни о чем не спросят.

Отправить Арину к ее контрабасу было еще нехитрым делом. Дней десять спустя в столицу вернулись сначала Випер, потом Богушевич — я тут же был приглашен на сходку. Помедлив, я сказал, что приду, уж очень хотелось увидеть Рену.

Тягостный вечер. Випер кричал, что больше бездействовать невозможно. Богушевич посетовал, что отсутствовал. Только поэтому не был он с теми, кто протестовал на Красной площади. Рена почти не говорила, без передышки ходила по комнате, набросив на плечи пуховый платок. Впрочем, Випер грохотал за троих. Я попросил его уняться — такие конвульсии стоят недешево. Он все-таки получил диплом, а Богушевич вместо того, чтоб заниматься энтомологией, вынужден ездить на раскопки. Випер почувствовал себя уязвленным. Он попросил меня не резонерствовать. То, что произошло — предел. Уже — вне человеческих норм.

Я посоветовал не кипятиться. Ничуть не предел, как раз нормально. Випер от ярости задохнулся. А Богушевич с подчеркнутой сдержанностью спросил меня, в самом ли деле я думаю, что все происшедшее так естественно?

— Более чем закономерно, — сказал я жестко. — Очень прошу взглянуть на события их глазами. До ваших метаний им дела нет. Вы полагали, что недоноски, употребившие всю страну, возьмут и добровольно откажутся от жизни-сказки лишь потому, что это не по душе, не по вкусу вчера Пастернаку с Василием Гроссманом, а нынче — Виперу с Богушевичем? Посмотрим еще, что вы запоете, когда взгромоздитесь на их места.

— При чем тут танки? — воскликнул Випер. — При чем тут Прага и Будапешт? Какое они имеют касательство к их сладкой жизни?

— Прямое касательство. Дурной пример, опасный соблазн. Сигнальная система сработала.

Борис собрался дать мне отпор, но Рена его остановила.

— Не надо, — сказала она, — он прав. Все верно — это еще не предел.

И прошептала:

— Бог нас оставил.

Я возвращался со смутным чувством. Небо томило своим густым, темно-фиолетовым цветом, было тяжелым и неподвижным, похожим на плюшевую портьеру. Я миновал Каменный мост, с Полянки сквозь проходной двор свернул к Монетчикову переулку, скорее бы оказаться дома. Однако впервые любимая крепость мне показалась такой неприветливой. Много бы дал я, чтобы сейчас Рена сидела на этой тахте, поджав под себя свои стройные ножки, кутаясь в свой пуховый платок. Я вдруг увидел перед собою ее зеленоватые очи с их драматическим выражением и пожалел, что я не алкаш. Тогда бы я, возможно, и справился с этим скребущим холодком.

Прошло еще несколько нервных дней, и вдруг в понедельник раздался звонок. Оптимистический утренний голос, словно омытый росой и прохладой, просил меня явиться для встречи. Я сразу догадался, куда. Адрес, впрочем, был самый невинный.

Я предпочел бы, чтоб это событие произошло как можно скорее, но мне был назначен только четверг. Было понятно, что дни ожидания входят в испытанную программу — выдерживают, чтобы я созрел. Недаром Мельхиоров подчеркивал: угроза всегда сильней исполнения. Ну нет, я не кролик для этих опытов. Я сделал все, чтоб отвлечь свои мысли от предстоящего разговора. Думаю, мне это удалось.

В положенный срок я пришел на свидание. Вот оно — подкорректируем критика — «советский человек на рандеву». Обыкновенная квартира, довольно, впрочем, казенного облика. Но стоило мне только войти, как с ходу меня обволокло резким и острым запахом шипра. В сей же момент я узнал хозяина — тот самый умеренного роста, с выбритыми до скопческой гладкости, отполированными щечками. На этот раз отнюдь не молчальник, каким он предстал при первой встрече.

— Рад видеть, рад видеть, — сказал он весело, — товарища по факультету. Моя фамилия — Бесфамильный. (Непроизвольно я вздернул брови.) Да, она именно такова.

Он добродушно рассмеялся.

— А звать меня Валентином Матвеевичем. Как вам живется, Вадим Петрович? Надеюсь, никаких огорчений?

Я поблагодарил за внимание. Лестно знать, что кому-то ты небезразличен.

— Ну что же, к делу, — сказал Бесфамильный.

Но — ненароком и мимоходом — он все же продемонстрировал мне свою образцовую осведомленность. Спросил об одном жилищном казусе, которым я занимался в ту пору, посетовал, что в наших судах много ненужного формализма. Сам он, как можно было понять, придерживается неформального стиля.

Он задал вопрос о моих друзьях, о Богушевиче и о Випере — часто ли видимся и общаемся. Я ответил, что редко — когда-то в детстве ходили мы в шахматный кружок, а далее судьба нас раскинула.

Он выразительно хохотнул. Да, жизнь по-своему распоряжается, швыряет людей в разные стороны. И все-таки отроческая пора, по счастью, не проходит бесследно и связи этих розовых лет отличаются удивительной прочностью. Он сам, Бесфамильный, ловит себя на этих непостижимых чувствах, стоит увидеть вдруг одноклассника и просто кого-нибудь из их школы, и он ощущает сердечную дрожь. Больше того, пусть он даже рискует выглядеть несколько сентиментальным — ему необыкновенно приятно встретиться сегодня со мной. Хоть мы и учились на разных курсах, а все-таки — одна alma mater. Он помнит ту встречу, я был к себе строг и видел, что мне не хватает зрелости, теперь, надо думать, она пришла. Конечно, я хорошо понимаю, что общая атмосфера сгустилась. Реакционный враждебный мир не хочет соблюдать паритетов. В прошлом году без стыда и совести его сионистская агентура ударила по нашим друзьям, по свободолюбивым арабам, в этом году она баламутила польских студентов и вот, наконец, с редким цинизмом, решила выдернуть целое звено из системы необходимого равновесия. Что я думаю по этому поводу?

Я сообщил ему, что огорчен.

Бесфамильный удовлетворенно кивнул. Он никогда во мне не сомневался. На юридическом факультете не учатся случайные люди. Отец мой ведь, кажется, друг Литовченко? На юридическом факультете чистые души и ясные головы. Он рассчитывает на мое содействие. Не проясню ли я поведение моих друзей, да, да, друзей детства, именно так он хотел сказать.

Я огорчился еще сильнее. Каждый устроен на свой салтык, есть впечатлительные натуры, но ни о том, ни о другом не знаю чего-либо предосудительного.

Теперь опечалился Бесфамильный. Произошло недоразумение. Я словно хочу от него оберечь своих товарищей — это странно. Его, Бесфамильного, судьбы Бориса и Александра заботят не менее, чем меня, их испытанного товарища. Ему хотелось бы оградить талантливых молодых людей, которые уже оступались, а также и сестру Богушевича, склонную к мистике и поповщине, от всяческих неразумных шагов. Я не могу не желать добра старым друзьям, с которыми вместе осваивал шахматное искусство. Нельзя допустить, чтоб они попали в опасную патовую ситуацию, или, вернее сказать, в цугцванг, когда уже невозможно найти ни одного достойного хода. Этого я себе не прощу. Итак, он надеется на сотрудничество, на нашу с ним дружбу на долгие годы.

Доказывать свою непригодность — это я хорошо сознавал — было достаточно непродуктивно. При этом повороте дискуссии в дело вступает известная схема: у вас аргументы? Тем хуже для вас.

Я сказал, что подобное предложение очень серьезно, а я не привык что-либо решать с кондачка. И в этом он мог уже убедиться. Я должен обдумать его слова.

Он понимающе улыбнулся. Ну что же, он готов подождать. Недолго. Несколько дней, не больше. А вообще говоря, уважает таких основательных людей, просчитывающих свои решения. С такими надежней идти в разведку. На той неделе он мне позвонит.

Я шел по Рождественке, без передышки используя ненормативную лексику. Поташнивало, во рту свербило. Сверх меры наглотался дерьма. Сидишь на стуле, как на еже, а этот духовитый хорек тебя потрошит в свое удовольствие. Все знает. Кто мне помог поступить. Что я делаю. С кем дружу. Где гуляю. Знает, должно быть, кто меня бреет, кто побывал на моей тахте. Странно, что не спросил про Арину. Впрочем, куда ему торопиться.

Дома, усевшись в отцовское кресло, я стал размышлять над своей ситуацией. Неужто достали, загнали в угол? Без паники. Еще не цугцванг. Я вспомнил важный урок Мельхиорова: когда тебя атакуют по центру, надо ответить ударом с фланга.