- И жеребчика возьми лучшего! – махнул рукой батюшка.
- Погубить меня хочешь? Упаду, костей не соберу.
- Спокойный он, как сон в раю, - не унимался батюшка, - можно на нем спать, а он тебя как на перине будет качать. И седло самое дорогое отдам, золотом-жемчугами украшенное! Ай, хорошо седло!
Замолчала ведьма, дыша с посвистом, дары разглядывая. Я как раз из-под полотна выглянула краешком глаза – и ведьма вдруг захрустела пальцами, захехекала снова.
- Дорогой откуп за удачу отдаешь, купец, да только и капли он твоей удачи не стоит! Но развлек ты меня, торгуясь. Так и быть, не возьму с тебя ничего.
Яков Силыч вытер ладонью пот со лба.
- Спасибо, бабушка, - поклонился, на возу стоя.
- А возьму с дочери твоей, Марьи, что в возу прячется, - сверкнула черными глазами ведьма. – Пусть отдаст мне свою красоту да молодость, и тогда и богатство твое, и удача при тебе останутся!
Обомлела я, задрожала – вот как глупость и любопытство мне отозвались.
- Не бывать этому! – загрохотал отец и к ведьме обратился. – Хотел я с тобой по-хорошему, ведуница старая, да, видимо, по-плохому придется. А ну, прочь с дороги! – и он за поводья потянул, лошадей понукая двигаться. - Не отдам я тебе дочь свою, и удачи тебе моей не видать! Семь оберегов на мне заклятых, нет тебе власти надо мной!
Захохотала ведьма скрипуче, ударила клюкой в землю – и упал отец на возу недвижим, и заснул сном черным, проклятым. Я вскочила, трясу его, в лицо дую, слезами заливаясь. А старуха ближе ковыляет – охранники в нее стрелами целят, а стрелы от нее отскакивают.
- Пусть спит, касатик, - шепчет ведьма, - так удачу сподручнее забирать. И ее заберу, и красоту твою, Марья!
Я от страха схватила, что под руку попалось, в ведьму кинула – оказался то отрез кружев франгалианских, белых, как кипень. Накрыли кружева старуху, ну чисто невеста. Злодейка на руки свои морщинистые под кружевами посмотрела и давай хохотать – а я, пока отвлеклась ведьма, поводья дергаю. Но не идут лошадки, будто каменные стоят.
Ведьма смеялась-смеялась, да вдруг как захрипит! Руки с пальцами крючковатыми вперед вытянула, зашипела что-то: потекла от батюшки к ней удача золотой пыльцой. Но не успела старуха ее поймать – рухнула, в корчах забилась да и померла там же. Пересмеялась.
Тут же лошадки заржали жалобно и в сторону от бабки пошли, еле их я вытянула, чтобы на тракт вернулись. Там же, на дороге, обложили охранники ведьму хворостом и сожгли, а пепел собрали и в реку выбросили - чтобы и духу проклятого на этой земле больше не было!
Вернулись мы домой. Только батюшка все спит и спит, и просыпаться не собирается.
Достала я тогда из сундука с подарками Кащеевыми блюдце с золотой каемочкой, яблоко в саду поспелее сорвала, о сарафан его вытерла и покатила ладонью по блюду, приговаривая:
- Покажи, блюдце, сестрицу мою, Аленушку! Покажи, блюдце, Аленушку!
Катала так, катала, пока не заклубился на дне блюдца туман и не показалась в нем Алена. Тут я ей все и рассказала, и ее с Кащеем на помощь призвала. Оставили они детишек с мамками-няньками, и мигом к нам перенеслись.
Долго смотрел Кащей отца, заклинанья над ним тайные шептал, руками водил. Ночь бился, а к утру вздохнул и головой покачал.
- Я, - говорит, - вижу, что проклятье на нем черное, сонное, путами по рукам-ногам связало, проснуться не дает. Да не снять мне его, ведьма своей смертью его закрепила, вечным сделало. Пока не иссохнет Яков Силыч и не умрет, не спадет проклятье.
Мы с Аленой уж и плакать устали – сидим, обнимаемся, с горя с утра вареников с вишней налепили, так под слезы почти все вареники уже съели.
- Неужели сделать ничего нельзя? – спрашиваю я, носом хлюпая. – Столько чародеев в трех мирах, и никто помочь не сможет?
Задумался Кащей, начал шагать туда-сюда, да вдруг в змея огромного превратился, по кругу пополз. Я от страха на лавку забралась, а Алена смеется, за руку меня вниз тянет.
- Думать ему так сподручнее, - объяснила, - я и не пугаюсь уже, привыкла.
Я посмотрела-посмотрела.
- Понятно, - говорю, - что сподручнее, у него в таком виде башка в пять раз человеческой больше. Это ж в пять раз больше мыслей умных помещается!
Пока Кащей змеиной головой думал, мы еще вареников налепили, с творогом, да так увлеклись, что и напевать стали. Сварили, на стол поставили, посуду пошли мыть. Хорошая работа завсегда горе прогоняет, легче делает.
- Надумал я, - вдруг раздался голос Кащея. Он обратно оборотился и уже вареник в рот засунул, жмурясь от удовольствия. И отвлекся, конечно, чтобы сестру похвалить. - С трех миров у меня в царском тереме повара, а лучше жены никто не готовит!
- Муж мой, видать, из полоза в соловушку перекинулся, - фыркнула Алена, - как поет!
Но видела я, что приятно ей, да и кому не приятно бы было?
- А что надумал-то, Кащей Чудинович? – поторопила я.
- Есть чародей один, - сказал он хмуро, - на острове большом Гран-Притании. Нраву тяжелого, кровной волшбой занимается, в любого зверя может оборачиваться, все растения по именам знает и волшебные зелья варит.