Мейал.
Оуна, желая лучше понять положение дел в полных тайн глубинах Черного моря, спрашивает: А что такое мягкие ткани? Конкретно?
Кожа, мышцы, сухожилия, отвечает Агата. Думаю, все, что защищает твердые такни – кости, вообще все неподвижное.
Значит, мягкие ткани защищают твердые, из которых сделаны кости, говорит Мариша. Мягкие ткани, как сказать… более выносливые, но в итоге разлагаются быстрее. Если только не сохранятся в полных тайн глубинах Черного моря, добавляет она, отделив паузой слова «в полных тайн глубинах Черного моря» и тем самым придав им театральности.
Я понимаю, насмешка в мой огород. Улыбаюсь. Впиваюсь ногтями в волосы на макушке. Говорю, что мягкими тканями часто называют то, что ими не является.
Наверно, говорит Агата, но…
И все-таки они крепче, перебивает Мариша, поскольку обладают восстановительными свойствами. Пока все не кончится.
Может быть, говорит Агата, хотя…
Ты имеешь в виду смерть? – спрашивает Оуна. – Когда говоришь «кончится»?
Мариша делает жест рукой: Да что же еще, черт возьми, может быть концом, если не смерть?
Но, Мариша, говорит Грета, физическая смерть еще не конец жизни.
Аутье и Нейтье вообще не обращают внимания на женщин, они увлечены собственным разговором. Нейтье кивает и с улыбкой смотрит в мою сторону. Я коротко думаю, не передала ли Аутье Нейтье наш разговор у колонки. И опять – предсказуемо – веду себя глупо и неосторожно по отношению к девушкам, которые тут же отводят взгляд.
Значит, если Молочна – тело, говорит Оуна, мы, женщины, ее мягкие ткани, и…
Или, перебивает Саломея, Молочна – Черное море, а мы его полные тайн глубины. Вот что я пыталась вам сказать.
Мариша смеется и язвительно спрашивает у Саломеи, что же, по ее божественно-мудрому мнению, такого полного тайн в женщинах Молочны? Больше тайн в пленке, образующейся на моем утреннем молоке, говорит она.
Оуна признает, что пленка на молоке представляет собой загадку, и кивает Марише, видимо, в попытке подать знак дружбы или солидарности. Внимания. Оуна спрашивает у меня, не хочу ли я поделиться с женщинами еще какими-либо сведениями, вдохновляющими мысль.
Я яростно чешу макушку – обезьяний рефлекс, выработанный в тюрьме. Я понял, это дает мне некоторое время обдумать ответ на вопрос. Вопрос такой: Эпп, ублюдок, ты действительно хочешь, чтобы твои мозги размазались по земле?
На мое почесывание Оуна смеется.
Да, говорю я. Человеческие существа за жизнь сбрасывают примерно сорок фунтов кожи, полностью сменяя кожный покров каждый месяц.
Вмешивается Нейтье. Но не шрамы, говорит она. Разве их можно заменить новой кожей?
Нет, говорит Аутье, поэтому они и называются шрамами, дурында. Девушки смеются и тычут друг в друга, однако не дотрагиваясь.
Ежемесячная смена кожного покрова совпадает со сменой слизистой матки, тоже каждый месяц, размышляет Оуна.
Откуда ты знаешь? – спрашивает Мариша.
Оуна смотрит на меня. Давным-давно Оуне об этом рассказала моя мать – в тайной школе, что означало вовсе не место, а беседы, называемые ею тайной школой. Она вела их с девочками во время дойки, когда Оуна и я были детьми, до того, как мы с родителями уехали из Молочны.
Мариша таращится на меня и спрашивает, уж не я ли рассказал Оуне про слизистую.
Нет, говорит Оуна, не Август. Его мать, Моника.
Мариша молчит.
Сведения, возможно, и полезны, но, наверно, нам все-таки лучше двигаться дальше, замечает Саломея.
Оуна, словно не слыша Саломею, говорит, что, если мои сведения верны, то кожа, бывшая у женщин во время изнасилований, уже сменилась. Она улыбается.
Оуна, похоже, собирается что-то добавить, но Агата Фризен, заметив нетерпение и надвигающийся гнев Саломеи, резко спрашивает, не можем ли мы отложить дебаты по вопросам животные/не животные, прощение/не прощение, вдохновляющее мысль/не вдохновляющее, мягкие ткани/твердые ткани, новая кожа/старая кожа – и сосредоточиться на насущном вопросе, а именно: оставаться и бороться или уходить.
Женщины согласны, надо двигаться дальше. Саломея между тем отшвырнула свое ведро для дойки, оно шатается и только раздражает. Оуна встает, дает Саломее свое, а на ее ведро садится сама.
Усевшись, Оуна Фризен продолжает размышлять о сказанном. После слов Мариши о терапевтическом вдохновлении мысли ей еще кое-что пришло в голову. Она просит разрешения поговорить о прощении.
Женщины не возражают. (Хотя Нейтье Фризен закатила глаза, откинула голову и открыла рот. Смешно.)
Оуна говорит: Если старейшины и епископ Молочны решили, что после изнасилований нам не нужна терапия, поскольку мы валялись без сознания, то что же мы должны или даже можем простить? Что-то, чего не было? Что-то, чего мы не в состоянии понять? И что это значит в широком смысле? Если мы не знаем «мира», он же нас не испортит? Если мы не знаем, что сидим в тюрьме, значит, мы свободны?
Девушки Нейтье Фризен и Аутье Лёвен, используя язык жестов, соревнуются, пытаясь превзойти друг друга в выражении скуки и недовольства. Аутье, к примеру, изображает, как, вставив в рот ружье, простреливает себе голову и сникает на ведре. Нейтье жалобно спрашивает: Так мы остаемся или уходим? Голова ее лежит на руке, и голос приглушен. Ладонь раскрыта кверху, как будто Нейтье ждет, чтобы ей дали ответ или капсулу с цианистым калием. Она сняла платок, и мне видна длинная, тонкая, очень белая линия по центру головы. Голая кожа, женщины называют ее пробором.
Грета Лёвен, тяжко вздохнув, говорит, что, хотя мы, возможно, и не животные, с нами обошлись хуже, чем с животными, да и вообще животные Молочны в лучшем положении, чем ее женщины, они в большей безопасности и за ними лучше уход.
Из-за нехватки времени мы решили отложить вопрос о том, животные женщины или нет, напоминает Грете Агата Фризен.
Грета отмахивается от Агаты и, закрыв глаза, постукивает вставной челюстью по фанере.
Вступает Мариша: Я считаю, единственное решение – бежать.
Ух, что тут поднялось!
Все говорят одновременно. Все еще говорят, говорят, все сразу. Все еще говорят.
На меня смотрит Оуна. Я смотрю в записи. От волнения, из-за взгляда Оуны покашливаю. Женщины решают, что я так выражаю раздражение, призываю к порядку, и умолкают.
Мариша смотрит прямо на меня.
Я глажу горло, как будто оно чешется, как будто это начало болезни, может, стрептококк, как у юного
Аарона. Я не хотел никого призывать к порядку. Как внезапный паводок или сколотое копыто (слова Саломеи, произнесенные ею еле слышно, их трудно перевести), я мешаю Марише и, может быть, Саломее, раздраженной по другим причинам.
Саломея задиристо спрашивает: Мы так хотим научить дочерей защищать себя – бежать?
Мейал Лёвен вставляет: Не