Читать интересную книгу 21 день - Иштван Фекете

Еще несколько часов назад стоял дивный, погожий денек, а сейчас на всю округу обрушилась разбушевавшаяся весенняя гроза.

До дождя, правда, еще дело не дошло, но ветер неистовствовал вовсю, деревья жалобно стонали, опасаясь за свои набухшие почки, стог воинственно встопорщился потревоженными соломинами, и где-то по двору побрякивая катался печной горшок, подстегиваемый насмешливым улюлюканьем ветра.

Воздух затуманился от взметнувшейся кверху пыли, где-то неподалеку ветер хлопал чердачной дверцей, а та каждый раз судорожно всхлипывала.

В последнюю минуту запыхавшись прилетел воробей.

— Ух, как я торопился поспеть до дождя!..

Воробьиха не удостоила его ответом, но по глазам ее видно было, что вслед за бурей, бушующей снаружи, надлежит ожидать бури семейной.

Ветер временами врывался в сарай. Ката в таких случаях норовила еще плотнее прижаться к соломе, пиджак испуганно раскачивался из стороны в сторону, опасаясь, как бы ветром его не сорвало с гвоздя, и лишь тыква-цедилка весело перекликалась с ветром да бочонок гулко выводил какую-то старую, как мир, песню о винограднике, горе и любви…

— Э-гей, подружка! — с гиканьем обращался он к цедилке, когда в него особенно сильно задувал ветер. — Хоть и воровка ты была отменная, а все же я тебя любил! Стоило тебе, бывало, нырнуть в мое вино по самую твою длинную шею, и дело обязательно кончалось весельем и песнями. Давай, ветерок, задувай веселей во все щели-дырки, а то без тебя я как без голоса! Да и ты у меня внутри покрутишься — потише станешь.

— Так точно-с!.. — раскатисто пел в бочонке ветер и, пошатываясь из стороны в сторону, выбирался назад через трещину, распространяя вокруг приятный запах виноградной мезги.

— Будто стоишь во дворе у корчмы! — мечтательно скрипнула телега.

— Будто идет пир после убоя свиньи! — шевельнулось старое корыто, в котором прежде обдавали кипятком свиную тушу.

Даже осы и те загудели в гнезде у балки.

— Откуда этот приятный запах? — колыхались под потолком крохотные тени. — Обычно так пахнет во время сбора винограда.

— Алкоголь он и есть алкоголь! — осклабились грабли. — Что в нем можно найти хорошего?

— Глупости! — гневно загремел бочонок. — Тут и находить нечего, надо его просто любить, и вся недолга. Когда мое вино подходило к концу, то всех заедала черная тоска. Подвал затихал и так широко зевал от скуки, что впору было выкатиться из него наружу. Зато после сбора винограда, когда во мне поспевало вино, хозяин увивался вокруг меня как блаженный… Но конечно, та радость шла не от алкоголя, а от вина! От аромата, который рождается из сахара и солнечных лучей, из соков земли и света неба, из плавного течения дней и ночей, из благоухания цветов и плодов… Алкоголь вредит лишь тем, кто меры не знает; тогда он и в желудке бесчинствует, и в голове колобродит.

— Итак, запомните: не алкоголь, а вино! Чистое, доброе вино, душу согревающее и сердца примиряющее. Пейте, покуда приятно, и никакого вреда вам не будет… Поверите ли, в нашем подвале никогда не случалось пьяной ругани, криков, драк, зато сколько бывало задушевных бесед, умных разговоров, сколько песен старинных пелось, даже мышь, и та вылезала послушать, и никто ее не трогал: такой нерушимый мир и согласие витали под сводами.

— До чего же добрые, славные времена были!

— А нынешнее время, судя по всему, не такое доброе и славное! — кудахтнула курица, которая, как это свойственно матерям, трезво взирала на жизнь и к тому же никак не могла взять в толк, почему для всеобщей любви и согласия необходимо вино.

— Тебе и не понять, Ката!.. — пробурчал бочонок и хотел было еще что-то добавить, но в этот момент небеса взревели, как гигантский лев, пронзенный огромным раскаленным копьем. Затем все вокруг озарилось голубоватым светом молнии, настолько ярким, что даже здесь, в сарае, можно было бы сосчитать трепещущие нити паутины, а небо с грохотом треснуло, раскололось до самого дна.

Долгое время после этого только и слышался упругий шелест дождевых струй, затем — бульканье образовавшихся луж, а еще позднее — глухое урчание воды в сточных канавах на улице. Дождь разгулялся вовсю! Прибил пыль, разогнал ветер, залил водой полыхание молний, и теперь зарницы вспыхивали лишь вдалеке, в том краю, куда умчалась гроза.

Сумерки наступили сразу, и им на смену пришел вечер.

Разыгравшаяся поначалу грозная буря оставила после себя проливной дождь, но и тот стал стихать, по крыше сарая точно колотили миллионы крохотных молоточков, а вечер словно набросил на дверной проем черную пелену мрака.

Внутри все притихло, обитатели сарая зябко съежились, а затем размокли, раскисли, расслабились: студеная сырость текла и текла понизу, словно в двери сарая подняли шлюз. Бесформенная расползшаяся тьма сейчас прочно связала сарай с внешним миром. Однако темнота лишь внизу была пронизана леденящей сыростью; сверху, на уровне дверной притолоки, сарай сохранял сухое тепло.

И, защищенный этим собственным теплом, сарай все глубже и глубже погружался в тишину. Несмолкаемый шелест дождя действовал убаюкивающе, и в сарае мягко, исподволь, распростер свои крылья сон.

Затем наступило утро, пролетел день, пришел вечер, но за это время не случилось ничего примечательного.

Старухе пришлось кормить свою живность на крыльце, где на короткое время появились и Ката, и чета воробьев, но едва только хозяйка скрылась за дверью, Ката бегом припустилась обратно в сарай, а воробьи вернулись в гнездо под крышей. Куры, сонно нахохлившись, отсиживались в птичнике, а дождь моросил не переставая, словно небосвод затянуло тучами на веки вечные.

— Теперь можешь сколько угодно переворачивать свои яйца, Ката! — пискнула мышь, но ей никто не ответил; Ката еще на рассвете успела управиться со своим важным делом, а остальным просто нечего было сказать.

Яйца теперь уже полностью прогрелись и слились воедино с излучающим тепло материнским телом. Затем — кто ведает, в какой момент, — за твердой скорлупой, за тонкой оболочкой, за слоем белка и желтка, где-то в самой глубине зародыша что-то стронулось с места: запульсировала, забилась новая жизнь; ей можно дать название, истолкование, ее можно сфотографировать, увидеть на свет, точно замерить… но нельзя не поражаться этому извечному великому чуду природы!

Ката не отдает себе в этом отчета, но, вероятно, чувствует, в каком из яиц зародыш отзывается на биение ее сердца, а какие молчанием дают понять, что новой жизни в них не суждено пробиться.

И старая курица, не мудрствуя лукаво, согревает их своим теплом. Повинуясь неодолимому внутреннему побуждению, она испытывает ответственность за каждое яйцо до самого последнего момента, когда с абсолютной точностью выяснится, сколько жизнеспособных цыплят появилось на свет благодаря усилиям матери-наседки, качеству самих яиц и стечению обстоятельств.

Впрочем, до этого еще далеко. Живые, проворные цыплята — лишь отдаленная мечта, к которой день за днем быстротечное время несет сарай, Кату, ее гнездо и лежащие в нем яйца.

Пасмурная погода установилась на несколько дней, хотя заметно потеплело. Моросящий дождь на часок-другой прекращал свою монотонную работу, и тогда казалось, что посветлевшие облака вот-вот рассеются, но южный ветер вновь нагонял тучи, и опять начинал накрапывать дождь.

— После такой погоды все пойдет в рост! — удовлетворенно кивали люди, даже не выходя удостовериться за околицу, где посевы резали глаз яркой зеленью, а обнаженная грязно-бурая земля вдоль обочин была подернута нежной зеленоватой дымкой пробивающейся молодой травы. Кусты и деревья, омытые дождем, изготовились к весеннему свадебному пиру — оставалось лишь увенчать себя зеленым венцом; вороны исчезли, получив от гигантских тополей по берегам больших рек весточку, что пора приводить в порядок прошлогодние гнезда; зато на смену им прилетели жаворонки, и пение их лилось на землю вместе с дождем, тотчас обращавшимся в пар, ибо земля пресытилась влагой и жаждала солнца, жаждала человеческого труда.

А благое желание, от глубин души и сердца идущее, непременно оказывается удовлетворенным.

Появилось солнце, и появились люди.

Но первым, конечно, порадовало землю солнце!

Казалось, что прогретая земля сама оттолкнула от себя тучи, а те и не сопротивлялись: ведь даже слепому было видно, что в них больше нет нужды. Тучи и облака взметнулись высоко вверх, затягивая небо лишь легкой туманной поволокой, и солнцу ничего не стоило сверкающей метлой своих лучей вмиг размести их, и поток животворного тепла озарил всю округу.

Где-то звякнула мотыга, вдалеке запыхтел трактор, и после осеннего мучительного хрипа его голос звучал сейчас как победный трудовой гимн:

— Пых-пых-пых! Одно удовольствие, а не работа. Это вам не промерзлую грязь в ноябре перепахивать!..