Читать интересную книгу Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - Александр Дроздов

Прежде всего руководителей движения — во главе их был Карп, «художеством стригольник», диакон Никита и один неизвестный — отцы утопили в Волхове, а утопив, стали опровергать их лжеучение. Больше всего их оскорбляло, что еретики отвергали их, отцов и учителей: «Что ся твориши главою, нога сый? — восклицали они с негодованием. — Не сказал ли Григорий Богослов: овцы, не пасите пастухов». И святители советовали не только еретиков не слушати, но и от града их отогнати, по Писанию: «Изверзите злое[17] от себя сами — мал квас всё вмешение квасит».

Послания святителей против лжеумствующих не преставали, но псковичи извещали владык: «Еретики тверды — на небо взирающе, там себе Отца нарицают», то есть, другими словами, никак не хотят признать пастухов стада бессловесного. Всё же усилиями отцов ересь была загнана на долгое время в подполье. Но тут в Новгород прибыло по торговым делам из Киева несколько жидов, несмотря на все стеснения, в Киеве они порасплодились-таки. Среди них был большой законник Схария. По всем видимостям, он был последователем арабского философа и астролога Аверроэса — или Ибн Рашида — и его современника, арабского еврея Моисея Маймонида, которые оба были ревностными учениками Аристотеля. В беседах о вере с отцами духовными Схария так поразил их, что они не только сами заколебались в вере, но увлекли за собою и многих других. Вскоре на помощь Схарии приехали еще два жидовина: Шмойла Скарявый да Моисей Хапуша.

Новые вольнодумцы в великих усилиях устанавливали основы своей новой, совсем еще неясной веры, раскалывались на партии, снова сливались в одно и снова раскалывались. Постепенно стали все же намечаться общие положения нового вероучения. Еретики не признавали Христа за сына Божия, но лишь за пророка, вроде Моисея: «Прост человек есть: истле в гробе, яко человек, а не воскресе, не взънесеся, не имать прийти судити человеком». Они отрицали Троицу, утверждая, что Бога не три, а один. Они отвергали будущую жизнь, таинства, святых, мощи, посты, монашество, все обряды. Их скоро прозвали жидовствующими: их сношения с евреями были замечены и использованы для восстановления против них народа, который евреев ненавидел, ибо они, как известно, распяли Христа. Впрочем, некоторые из нововеров, наиболее горячие, хотели даже обрезаться, поп Алексей переименовал себя в Авраама, а попадью свою в Сарру, иные будто праздновали вместо воскресения субботу. Но в общем обвинения их противников, что они «жидовская праздноваху и жидовская жряху», вызывают некоторое недоумение, ибо в основе вероучения самих церковников ничего, кроме «жидовская», и не было. Во всяком случае, если бы Аристотель вернулся на некоторое время из царства теней на берега Волхова, он, вероятно, был бы немало изумлен при виде того, какие странные плоды дала его мысль века спустя на болотах новгородских!

Косо смотрели православные и на «законозвездие» еретиков, которым они заразились от Схарии, жившего в Киеве «с астрологы». Тогда это законозвездие было весьма распространено и по всей Европе, и даже многие попы прилежали чародейству сему и над всеми этими волховниками, сонниками, зеленниками, громовниками, звездочётцами потели не меньше других.

— Путаница во всём… — проговорил боярин Григорий Тучин, маленький человек с тихим, смуглым лицом, украшенным тёмной бородкой, скромно, почти бедно одетый. — Православные вот именуют собрание верующих церковью, а у жидов собрание верующих зовётся кагалом, а церковью, по-эллински экклезиа, зовётся у эллинов просто народное собрание — вроде как вот у нас на вече, на дворе Ярославле.

Григорий Тучин часто и подолгу ходил с товарами за море, но там не столько торговал, сколько всему жадно поучался. Из «гостьбы» своей он привозил немало всяких книг, и о нём начали уже поговаривать, что он «зашёлся еси в книгах».

— Это нам разбирать не к чему, — сказал Овдоким Люлиш, художеством ливец, то есть золотых и серебряных дел мастер. — Пущай они зовут себя как хотят. Беда не в этом, а в том, что людей они запутали. Раз Христос меня, по-ихнему, искупил начисто, значит, я могу грешить, как хочу. Ни с чем это не сообразно. А потом: сперва Господь дал диаволу человеком по пустякам завладеть, а потом, погубивши, послал за него Сына своего на муку лютую! По-моему Христос был такой же человек, как и все, а не полюбился он державцам да попам, вот они его, как стригольников, и убили… Всё это плетение словес пустое — к чему надобны мрежи эти?..

— Как был я на Москве, — вступил в беседу Некрас Рукавов, своеземец, хуторянин-собственник, седой и крепкий, как дуб, — довелось мне слышать среди чернецов прение о вере. Они говорили, что в вочеловечении Христа явлено нам-де смотрение Божие, яко Бог премудростию прехитри диавола да всех верующих в он спасёт. Бог к хитрости-де прибегал и ране: жидами прехитри Он фараона и поругася ему и изведе люди своя из работы египетской и якоже воплотився, прехитри диавола, поругася ему и изведе вся верующая в Он из ада.

— Может, такие прехищрения и пригожи торговому человеку, ну, а Богу… — развел чёрными руками Люлиш, и в глазах его проступили скорбь и гнев. Нет, запутались люди в мрежах, которые сами же на свою погибель языка, ми непутными наплели!

— А другие твердят, что у Христа и плоти-то никакой не было, — вставил дьяк Самоха, жирный, с сонным умным лицом и черной окладистой бородой. — А был Он вишь, как видение сонное.

— Этому и манихеи[18] учили, — сказал боярин Тучин. — А Василид Египтянин учил, что Христос был бесплотен, что страдать Он не мог, а что распят был вместо Него Симон. Киренеянин Валентин же признавал плоть Христову божественной и снесённой с небес: «Христос прошёл, — говорил он, — чрез Марию Деву, якоже сквозь трубу вода» Нетленномнители учили, что тело Христово нетленно и по тому, кто в лес, кто по дрова! — безнадёжно махнул рукой Люлиш. — Всё это в огонь бросить надо. Надобно к правде навострять сердце своё.

Тучин задумчиво рассматривал образа в переднем углу в хороших кузнь-окладах, а особенно образ Богоматери с Младенцем на руках. И ему вспомнилось древнее изображение женщины с ребёнком, которое было у римлян символом рождающегося солнца. И в тихую, углублённую душу боярина повеяло тайной.

— Да, да… — рассеянно вздохнул хозяин, поп Григорий, плотный, с буйною растительностью на лице и на голове и с маленькими, умными, медвежьими глазками. Вчерась задумался я что-то над Евангелием, над Тайной вечерей. Там сказано, что Христос омочи хлеб в вине и подал его Иуде, и с той-де минуты вошел в того сатана. Как это понимать надо? Почему с той минуты? Неужели же от хлеба, Христом поданного, может в человека вселиться сатана? Зачем же нужно было Христу губить так несчастного? Ох, темно, темно! Может, Люлиш и прав — лучше собрать все эти писания жидовские да в огонь и бросить. Может, кто нарочно всё это напутал, чтобы над людьми посмеяться, а мы вот мучимся.

— Да разве это только? — усмехнулся Тучин, не любивший Библии. — А грязи всякой сколько… Ведь иной раз без стыда чести не можно.

На мосту послышались вдруг быстрые шаги, и в сени вошёл Самсонко, сын отца Григория: он стоял у ворот на страже, чтобы кто чужой не захватил беседы врасплох.

— Батюшка, там к воротам подвернул духовной какой-то, — сказал он. — Словно сам отец Евфросин скопской.

— Негоже дело, — вставая, сказал отец Григорий. — Да ничего не поделаешь.

Евфросин-игумен, худенький, весь прозрачный старичок, кряхтя, вылез из возка, оглядел халат свой, весь забрызганный грязью осенней, и покачал головой: эка, угваздался как! И, забрав немудрящий узелок свой с пожитками непыратыми[19], всё кряхтя, полез на мост.

— Отец Евфросин, сколько лет, сколько зим! — радушно приветствовал его отец Григорий. — Ну, и порадовал! Здорово, родимый.

Они облобызались троекратно. Пока отец Григорий не ушёл в ересь, он очень дружил с суровым Евфросином, уважая строго подвижническую жизнь его и великое рвение к вере.

— Ну, как ты тут здравствуешь, отче Григорие? — прошамкал отец игумен.

— Да живем, хлеб жуём, — отвечал тот, — ползи давай, ползи… А ты, милой, — обратился он к забрызганному до бровей глиной вознице, — давай заворачивай во двор: коням овса дашь позобать, а сам в избу иди, подкрепишься. У меня тут кое-кто из дружков моих собрались, — предупредил он старого игумена, — о делах наших новгородских потолковать. Ползи, отче святый.

Евфросин невольно на пороге остановился: сени были полны гостей. Кроме Тучина, Евфросин не знал никого.

— Ничего, ничего, отче, то все свои, — сказал отец Григорий. — Давай разболокайся. А потом попадья поснедать тебе, что Бог послал, соберёт.

— Нет, нет, того, отче, не надобно, — сняв свой халат поднял Евфросин свои сухие ручки. — Ты моё положение знаешь, просвирочку да маненько водицы утром — и конец. Ну, здравствуйте, новгородцы.