Читать интересную книгу Переменные величины. Погода русской истории и другие сюжеты - Константин Богданов

Исторические превратности герменевтики, сначала как методики понимания библейского текста, а затем как теории философского (или квазифилософского) осмысления литературно-художественных текстов вообще, могут считаться, как я полагаю, исходными для формирования того круга значений, который в дисциплинах гуманитарного цикла связывается сегодня с понятием контекста. Лингвистическая спецификация этого понятия, которая кажется на сегодняшний день наиболее дробной и терминологически разработанной, оказывается, с этой точки зрения, вторичной по отношению именно к герменевтическим исследованиям, которые в своей историко-научной ретроспективе позволяют судить о его эвристическом использовании для указания на многообразие связей, которые могут быть обнаружены 1) внутри текста, 2) между текстом и другими текстами, 3) между текстом (а также текстом и другими текстами) и любыми жизненными обстоятельствами, которые допускают свою «текстуализацию» – придание тем или иным событиям, фактам, домыслам, чувствам и т.п. статуса предположительно возможного текста.

В стремлении придать понятию «контекст» облигаторно-методологическую целесообразность лингвисты исходят, как правило, из возможностей его дисциплинарно-предметной формализации, подразумевающей, что исследователь в состоянии разделять собственно «языковое окружение, в котором употребляется конкретная единица языка в тексте» (лингвистический контекст), как в пределах одного словосочетания или предложения (микроконтекст), так и вне их (макроконтекст), синтаксическую структуру, в рамках которой употреблено конкретное слово в тексте (синтаксический контекст), совокупность лексических единиц, в окружении которых используется конкретная единица текста (лексический контекст), и все то, что, хотя и не относится непосредственно к языковому окружению, помогает интерпретировать значения языковых единиц в высказывании, – время и место высказывания, сопутствующие ему события и эмоции, ольфакторные и проксемические условия, а также фоновые знания автора текста и его адресата (экстралингвистический или ситуативный контекст). Представление о контексте – имеется ли в виду отрывок текста, речи, фрагмент реальности и т.д. – подразумевает при этом относительную связанность его элементов. Но модальность или, точнее, медиальность такой связи оказывается принципиально разной уже на уровне текста, поскольку его собственная внутренняя связь (или в лингвистической терминологии: когерентность текста – от латинского cohaerens, взаимосвязанный) «проявляется одновременно в виде структурной, смысловой и коммуникативной целостности, которые соотносятся между собой как форма, содержание и функция»80. Говоря проще, это означает, что связность текста не может быть определена в строго лингвистических категориях и имеет, на чем в отечественной науке настаивал, в частности, А.А. Леонтьев, нелингвистическую природу81. Признание этого обстоятельства выразилось, как известно, в осложненном расширении лингвистического анализа за счет учета когнитивных, психологических и поведенческих характеристик речевого общения.

Теоретической основой для такого расширения в наибольшей степени послужила «теория речевых актов», складывавшаяся с середины 1950-х годов как одно из направлений аналитической философии. Основополагающие для этой теории работы Джона Остина, Джона Роджерса Серля, Дэниэла Вандервекена, сосредоточенные на проблемах прагматики и логики коммуникации, оказались созвучными стремлению преодолеть ограничения структурно-композиционного анализа текста исследованием его функциональных свойств. Фундаментальное для теории речевых актов положение о том, что минимальной единицей человеческой коммуникации является не предложение или высказывание, а «осуществление определенного вида актов, таких как констатация, вопрос, приказание, описание, объяснение, извинение, благодарность, поздравление и т.д.»82, стало при этом и теоретической основой для пересмотра природы связности текста и связности взаимодействующего с ним контекста. Важную роль в этом пересмотре сыграли работы основателя Лондонской лингвистической школы Джона Руперта Ферса, с именем которого связывается и становление лингвистически специализированной «теории контекста». По мнению Ферса, развивавшего в данном случае этнографические наблюдения Бронислава Малиновского83, высказывание получает смысл в ситуативном и социальном контекстах и само является функцией такого контекста, описание которого обязывает к учету информационной, коммуникативной и ролевой структуры общения84. В последующих дискуссиях о принципах, позволяющих судить о природе связей, которые могут быть установлены между высказыванием, текстом, речевой и социальной ситуацией, исследователи предсказуемо указывали на необходимость функционального понимания контекста85. Так, в частности, предполагалось, что распространение так называемого «принципа композиционности» Готлоба Фреге на сферу речевого взаимодействия позволит «алгоритмически» интерпретировать составные части речевого общения таким образом, чтобы получить его целостную интерпретацию86, объяснить, почему и за счет каких формальных признаков внешне независимые друг от друга высказывания образуют связный дискурс87 и как, в частности, связаны между собой «ясность» высказывания с достижением риторических и коммуникативно прагматических целей (или иначе говоря: какими иллокутивными средствами достигаются те или иные перлокутивные эффекты)88 и т.д. В отечественной науке лингвистическая теория контекста с наибольшей обстоятельностью разрабатывалась Н.Н. Амосовой, определявшей контекст как сочетание многозначного слова (ядра) и соотносимых с ним единиц-индикаторов, от характера которых зависит выделение нескольких типов контекста – как собственно лингвистических (таковы, по ее мнению, лексический, грамматический и лексико-грамматический типы), так и внеязыковых, указывающих на условия, в которых протекала речь («речевая ситуация», подразделяемая ею на «жизненную ситуацию», «описательную ситуацию», а также «тематическую, или сюжетную, ситуацию»)89. Позднее Джон Гамперц схожим образом предложил выделять в речевом высказывании так называемые «намеки контекстуализации» («contextualization cues»), подразумевая под ними любые проявления лингвистического характера, позволяющие судить о контекстуальных предпосылках коммуникации90.

Лингвистические споры о связности текста и/или контекста не прошли бесследно и для литературоведения. Так, например, Майкл Риффатер считал возможным говорить о «стилистическом контексте» как своеобразном механизме кодирования и декодирования художественной информации. В своей собственно текстологической «опознаваемости» стилистический контекст, по Риффатеру, представляет собою отрезок текста, ограниченный элементами низкой предсказуемости. Понимание художественного текста требует поэтому от исследователя прежде всего чуткости к семантической конфигуративности и поливалентности авторской речи, сама интерпретация которой оказывается при этом принципиально творческой и зависящей от интерпретатора91. В отечественной науке схожие мысли высказывались с оглядкой на М.М. Бахтина, щедрого на рассуждения о писательско-читательском «диалогизме» и о том, что «каждое слово пахнет контекстом и контекстами, в которых оно жило»92. Сравнительно недавно тезис о «творческом» понимании стилистического контекста применительно к художественной, и особенно поэтической, речи получил теоретическое развитие у И.В. Арнольд, считающей, что понимание и, соответственно, интерпретация художественного текста должны основываться не на минимуме, а на максимуме дистантных связей, которые могут быть установлены между словами и возможными ассоциациями в тезаурусе читателя93.

Важно заметить, что представление о стилистическом контексте в последних случаях фактически уравнивает понятия контекста и интертекста – еще одного понятия, которое становится широко востребованным в литературоведении 1970—1980-х годов94. Любопытно, что в историко-научной и именно филологической ретроспективе понятие интертекста явилось производным для понятия «гипертекст», обсуждение которого уже во второй половине 1960-х годов предполагало, в частности, создание такой электронной библиотеки, которая бы обеспечивала одновременный доступ к различным текстам с возможностью их лексико-семантического соотнесения. Пионерскую роль в обсуждении таких возможностей сыграл Тед Нельсон (Теодор Холм Нельсон), которому приписывается изобретение самого понятия «гипертекст» (в 1965 году) и создание в конце 1970-х годов первого проекта системы электронного сохранения и поиска «книжной» информации в режиме онлайн с помощью интерактивных «окон» (проект Xanadu)95. Гипертекст, как его определял сам Нельсон, представляет собой «непоследовательное письмо (non-sequential writing) – текст, который ветвится и ставит читателя перед выбором и лучше всего прочитывается на интерактивном экране. Выражаясь совсем просто: это ряд текстовых отрывков (a series of text chunks), связанных звеньями (link), которые предлагают читателю различные направления для чтения»96.