Являлся Четыхер. Но всегда заставал мирную картину: Бурмистров с Лодкой стояли или сидели обнявшись, и женщина говорила, нагло и наивно улыбаясь:
— Ай, простите нас, Кузьма Петрович, дурю я всё, по глупости моей! Выпейте стаканчик, не угодно ли? Пожалуйте, вот и закусочка!
Четыхер молча выплёскивал водку или пиво в свою пасть, осматривал Бурмистрова и, значительно крякнув, выдвигался за дверь, а Вавила, покрытый горячей испариной, чувствовал себя ослабевшим и ворчал:
— Дура! Шуток не понимаешь!
Она, смеясь, облизывала губы, вздыхала и, вновь обнимая его, заглядывала ему в глаза вызывающим взглядом.
Когда Вавила рассказал ей о Тиунове и его речах, Лодка, позёвывая, заметила:
— Вот и Коля-телеграфист так же говорит: быть поскорости бунту! Немцев тоже боится, а доктор — не верит!
— Смутьяны! — заворчал Вавила. — Бунтов захотели с жиру да со скуки!
Лодка равнодушно предложила:
— Хочешь — я Немцеву скажу про кривого?
— Что скажешь?
Заплетая косу и соблазнительно покачиваясь, Лодка ответила:
— Не знаю! Ты научи.
Подумав, Вавила скучным голосом молвил:
— Нет, не надо. Не касайся этого, — что тебе? Да и я ведь так только, с тобой говорю, а вообще — наплевать на всё!
Через минуту он, вздохнув, добавил:
— Может, кривой-то правду говорит насчёт мещанов. И про бунт тоже. Конечно, глупость это — бунты, — ну, а я бы всё-таки побунтовался, — эх!
— Уж ты у меня! — запела Лодка, обнимая его.
— Н-да-а, я бы показал себя! — разгораясь, восклицал Бурмистров.
Однажды, под вечер, три подруги гуляли в саду: Лодка с Розкой ходили по дорожкам между кустов одичавшей малины, а Паша, забравшись в кусты и собирая уцелевшие ягоды, громко грызла огурец.
Розка с жаром читала на память неприличные стихи. Лодка качалась, приятно облизывая губы, порою торопливо спрашивала:
— Как? Как?
И удивлялась:
— Вот так память у тебя!
— Он меня, как скворца, учит! — объясняла Розка. — Посадит на коленки, возьмёт за уши да прямо и в рот и в глаза и начитывает, и начитывает!
Вздохнув, Лодка задумчиво молвила:
— Докторам все тайности известны! Ах, и смелый он у тебя, — ничего не боится!
— Ничего! А то вот какие стишки ещё…
Снова раздался её торопливый говорок. Когда они проходили мимо Паши, рыжая девушка, сонно взглянув на них, проворчала:
— Эки пакостницы!
— А ты жри, знай! — отозвалась Розка на ходу, точно камнем кинула.
— Да-а, — вздрогнув, задумчиво протянула Лодка. — Какой смелый! И божию матерь и архангелов…
Над малинником гудели осы и пчёлы. В зелени вётел суматошно прыгали молодые воронята, а на верхних ветвях солидно уместились старые вороны и строго каркали, наблюдая жизнь детей. Из города доплывал безнадёжный зов колокола к вечерней службе, где-то озабоченно и мерно пыхтел пар, вырываясь из пароотводной трубки, на реке вальки шлёпали, и плакал ребёнок.
— Любишь, как укроп пахнет? — тихо спросила Лодка подругу, но та, не отвечая на вопрос, с гордостью рассказывала:
— Ему — всё одинаково, ничего он не боится! Ты слушай…
Оглядываясь, она тихонько начала:
— «Однажды бог, восстав от сна»… Смотри-ка, Симка за нами подглядывает!
Прищурив глаза, Лодка посмотрела.
— И правда! Вот, — тоже стишки умеет сочинять.
— Ну уж! — пренебрежительно мотнув головой, воскликнула Розка. — Юродивый-то!
— Пойдём к нему?
— Пойдём, посмеёмся! — согласилась Розка.
В проломе каменной стены сада стоял длинный Сима с удочками в руке и бездонным взглядом, упорно, прямо, не мигая, точно слепой на солнце, смотрел на девиц. Они шли к нему, слащаво улыбаясь, малина и бурьян цапали их платья, подруги, освобождаясь от цепких прикосновений, красиво покачивались то вправо, то влево, порою откидывали тело назад и тихонько взвизгивали обе.
— За рыбой? — ласково спросила Лодка.
Не шевелясь, Сима ответил:
— Да.
— Рано сегодня!
— Скоро начнётся самый клёв, — объяснил юноша, не сводя пустых глаз с лица девушки.
Розка, ущипнув подругу, спросила:
— Слышал стишки?
Сима утвердительно кивнул головой.
— Получше твоих-то, — задорно сказала чёрненькая девица.
— Нет, — негромко ответил Девушкин.
Это рассердило Розку.
— Скажите! — с досадой воскликнула она. — Какой ферт! Да ты совсем и не умеешь сочинять-то! Мя-мя-мя — только и всего у тебя!
— Я хочу, чтобы как молитва было, — тихо сказал Сима, обращаясь к Лодке.
Каждый раз, когда эта женщина видела юношу, наглый блеск её взгляда угасал, зрачки расширялись, темнели, изменяя свой серо-синий цвет, и становились неподвижны. В груди её разливался щекотный холодок, и она чаще облизывала губы, чувствуя во всём теле тревожную сухость. Сегодня она ощущала всё это с большей остротою, чем всегда.
«Некрасивый какой!» — заставила она себя подумать, пристально рассматривая желтоватое голодное лицо, измеряя сутулое тело с длинными, как плети, руками и неподвижными, точно из дерева, пальцами. Но взгляд её утопал в глазах Симы, уходя куда-то всё дальше в их светлую глубину; беспокойное тяготение заставляло её подвигаться вплоть к юноше, вызывая желание дотронуться до него.
Он не однажды говорил ей свои стихи, и, слушая его тихий и быстрый, размеренный говорок, она всегда чувствовала смущение, сходное с досадой, не знала, что сказать ему, и, вздыхая, молчала. Но каждый раз, помимо воли своей, спрашивала:
— Сочинил стихов?
— Да, — ответил Сима, наклоняя голову.
— Уйду я, ну вас к лешему! — воскликнула Розка, окидывая их насмешливым взглядом. — Ты, Глафира, поцеловала бы его разочек, да и пусть идёт…
Засмеявшись, она отошла в кусты, звонко напевая:
И я ль страдала, страданула,С моста в речку сиганула…
— Ну, что же, скажи! — вздохнув, предложила Лодка.
Он поднял голову, благодарно улыбнулся ей, на щеках у него вспыхнули розовые пятна, пустые глаза налились какою-то влагою. Лодка отодвинулась от него.
Пресвятая богородица,Мати господа всевышнего!Обрати же взор твой ласковыйНа несчастную судьбу детей!
Челюсть у него дрожала, говорил он тихо, невнятно. Стоял неподвижно и смотрел в лицо женщины исподлобья, взглядом робкого нищего. А она, сдвинув брови, отмечала меру стиха лёгкими кивками головы, её правая рука лежала на камнях стены, левая теребила пуговицу кофты.
В тёмных избах дети малыеГибнут с холода и голода,Их грызут болезни лютые,Глазки деток гасит злая смерть!Редко ласка отца-материДитя малое порадует,Их ласкают — только мертвеньких,Любят — по пути на кладбище…
— Будет! — сказала Лодка, ещё дальше отступая от него.
Сима взглянул в лицо ей и уныло замолчал, ему показалось, что она сердится: щёки у неё побелели, глаза стали тёмно-синими, а губы крепко сжались. Сима стал виновато объяснять:
— Это я потому, что у Стрельцовых Лиза померла. Долго очень хворала, а мать всё на подёнщину ходит, — сердилась на неё, на Лизу: мешаешь, кричала. А умерла — так она третьи сутки плачет теперь, Марья-то Назаровна!
— Знаю я это! — почти с досадой, но негромко сказала женщина. — Хоронила я детей, — двое было…
Она оглянулась: розовый сумрак наполнял сад, между ветвями деревьев, бедно одетых осеннею листвою, сверкало багровое солнце.
— Идём со мной! — вдруг приказала она Симе; юноша положил удилища и покорно тронулся с места, неловко поднимая ноги. Она же шла быстро и, как бы прячась от кого-то, нагибалась к земле. Привела его в тёмный угол сада и там, указав на кучу мелкого хвороста, шепнула ему:
— Сядь!
И, когда он сел, обняла его за шею, тихо и торопливо спрашивая:
— Ведь ты любишь меня, любишь?
— Да, — ответил Сима, вздрогнув.
— Ну, и я тебя люблю! — быстро сказала она.
Он, испуганно взглянув в лицо ей, отодвинулся.
— Это — это уж неправда, — вы нарочно…
— Ах, господи! — тихонько воскликнула женщина. — Ей же богу! Вот — перекрестилась, видишь?
Тогда он взвыл, рванулся к ней и, сунув голову в колени её, бормотал, радостно всхлипывая:
— Я ведь давно-о! Я вас — так люблю…
Отталкивая его, она шёпотом говорила:
— Ну, скорее, — ах, да скорее же…
Сима не понимал её слов, она грубо схватила его, поспешно отдалась и потом сразу спокойно сказала, вздыхая глубоко и ровно:
— Ну, вот! Теперь ты будешь ходить ко мне, — будешь? Я скажу дворнику, чтобы пускал тебя!
Движением локтя она отстранила его от себя и встала, высокая и красивая.
— Ты знаешь — у меня муж есть? — спросила она, испытующе глядя в его ошеломлённое и пьяное лицо.